— О господи, — вырвалось у него, — да в тебе всегда это было. — И вдруг почувствовал, что в этих словах кроется некая новая глубочайшая истина.

В мозгу его буквально роились страшные обвинения. Ральф пытался сосредоточиться на чем-то одном. Он взглянул на свои руки, и они показались ему мертвыми, лишенными жизни. Так уже было когда-то: совершенно безжизненными показались ему его руки, когда он увидел Мариан на балконе каситы в Гвадалахаре. Он взял со стола красный карандаш, которым ставил отметки, и тут же положил его обратно.

— Я тебя слушаю, — сказал он.

— Слушаешь? Что? — спросила Мариан. — Ты ругаешься и огорчаешься, Ральф, а, право же, не из-за чего. Не из-за чего, родной, поверь мне. Ничего больше не было.

— Продолжай, — сказал он.

— Что с нами такое, господи, — сказала Мариан. — Как это все началось? Ты можешь мне объяснить? Потому что я не могу взять в толк, как это началось.

Он сказал:

— Мариан, продолжай.

— Это все, Ральф, — ответила она. — Я уже говорила. Мы поехали на машине. Разговаривали. Он меня поцеловал. До сих пор не могу понять, как это нас не было три часа или сколько ты там сказал.

— Скажи мне, Мариан, — снова заговорил он, чувствуя, что произошло гораздо больше того, что она ему рассказала, и что он всегда это знал. Внутри у него все противно дрожало. Он сказал: — Нет. Если не хочешь, не рассказывай. В самом деле, думаю, лучше мне не настаивать. — И мельком подумал: если бы только он не был женат, он сегодня был бы где-нибудь в другом месте и занимался бы чем-нибудь другим. И в этом другом месте было бы очень тихо.

— Ральф, — сказала она, — ты правда не будешь сердиться? Мы ведь просто разговариваем, и все. Не будешь? — Она слезла с табурета и села на стул у стола.

Он сказал:

— Не буду.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Она закурила. Ему вдруг ужасно захотелось пойти и взглянуть на детей, взять их на руки из теплых постелек, сонных, тяжеленьких, разметавшихся во сне, усадить на колени и подкидывать, пока совсем не проснутся. Он переключил внимание на самую последнюю черную карету в узоре скатерти. Каждую из таких карет влекли четыре белые лошади, скачущие во весь опор. Кучер на облучке поднял обе руки, погоняя лошадей, а на крыше были крепко привязаны чемоданы и баулы. Сбоку висело что-то, отдаленно напоминавшее керосиновый фонарь, и то, что он теперь слушал, доносилось вроде бы изнутри этой черной кареты.

— …Мы поехали сразу в винный магазин, и я ждала в машине, пока он вернется. Он вышел с бумажным пакетом в одной руке, а пластиковый мешочек со льдом держал в другой. Покачиваясь, шел к машине. Я и не поняла, насколько он пьян, пока он не взялся снова за руль. Тогда я заметила, как он ведет машину. Ужасно медленно. И весь согнулся над рулем. Глаза словно стеклянные. Говорили мы о каких-то вещах, совершенно бессмысленных, даже не могу припомнить. О Ницше говорили. О Стриндберге. Митчел собирался ставить «Фрёкен Юлию» в следующем семестре. И еще что-то о Нормане Мейлере, который ударил свою жену ножом в грудь. Потом он остановил машину прямо посреди дороги. И мы оба глотнули из бутылки. Эн сказал, как больно ему думать, что меня кто-нибудь мог бы ударить ножом в грудь. Сказал, ему хотелось бы целовать мою грудь. Он отогнал машину к обочине. Положил голову мне на колени.

Она продолжала говорить, торопливо и сбивчиво, а он сидел — стиснутые руки на столе, глаза пристально следят за движениями ее губ.