«Сроки близятся; волна, вынесшая на своем гребне Империю, как это теперь ясно видно, откатывается обратно. Это чувствуете также и Вы. Все меры, которые Вы приняли во Франции с 14 января, все дипломатические ноты и призывы, которые Вы с этого рокового дня разбрасывали на все четыре стороны, говорят о Вашем беспокойстве и ужасе. Сильные душевные муки терзают Вашу душу, как некогда терзали они душу Макбета, — это чувствуется во всем, что бы Вы ни говорили, что бы Вы ни делали. В Вашей душе живет предчувствие, что приближается sumrna dies et ineluctabile fatum [последний день и неизбежный час (Вергилий, «Энеида», книга вторая). Ред.]. Как некогда «Гламисский тан, Кавдорский тан и король», так теперь претендент, президент и узурпатор обречен на гибель. Чары рассеялись. Совесть человечества пробудилась; она сурово глядит на Вас; она стоит лицом к лицу с Вами, тщательно проверяет Ваши деяния и требует от Вас отчета в выполнении Ваших обещаний. Отныне участь Ваша решена. Вам осталось жить теперь только месяцы, но отнюдь не годы».

Возвестив таким образом гибель Второй империи, Мадзини сопоставляет нынешнее экономическое положение Франции с заманчивыми обещаниями Наполеона о всеобщем благоденствии:

«Когда Вы противозаконно захватили власть, то, как бы во искупление ее происхождения, Вы обещали, что будете править так, чтобы принести мир беспокойной, мятежной и других вовлекающей в мятеж Франции. Но разве сажать в тюрьмы, зажимать рот, отправлять в ссылку— значит править? Разве жандарм — это учитель? Разве шпион — это апостол нравственности и взаимного доверия? Темному французскому крестьянину Вы говорили, что вместе с Вашим правлением для него наступает новая эра, что тяготы, от которых он стонет, одна за другой исчезнут вовсе. Исчезла ли хоть одна? Можете ли Вы указать хоть на одно-единственное улучшение в его доле, на исчезновение хоть одной статьи из его налогового бремени? Можете ли Вы объяснить, почему крестьянин записывается теперь в члены Marianne? Можете ли Вы отрицать, что капиталы, которые раньше естественно предназначались для сельского хозяйства, теперь поглощаются через открытые Вами каналы спекуляции в области промышленности, и что это лишает земледельца возможности получать ссуды для покупки рабочего инвентаря и повышения плодородия земли? Сбитому с толку рабочему Вы бросали приманку, заявляя, что Вы будете empereur du peuple [императором народа. Ред.], своего рода новоявленным Генрихом IV, что Вы обеспечите рабочему постоянную работу, высокую заработную плату и la poule au pot [курицу на обед. Ред.]. Не слишком ли вздорожала la poule au pot во Франции как раз теперь? А квартирная плата, а некоторые из предметов первой необходимости, не вздорожали ли они еще больше? Вы открыли новые улицы — новые линии коммуникаций, проложенные в стратегических целях Вашей политики репрессий, — Вы ломали и строили вновь. Но разве большая часть рабочего класса занята в тех отраслях строительства, которые Вы облагодетельствовали? Можете ли Вы без конца переворачивать вверх дном Париж и главные провинциальные города ради создания источника труда и заработка для пролетариев? Можете ли Вы даже мечтать о том, чтобы таким искусственным, временным средством заменить правильный, нормальный прогресс и окупающее себя производство? Разве производство находится теперь в удовлетворительном состоянии? Разве три пятых столяров-краснодеревцев, плотников, механиков не сидят сейчас в Париже без работы? Буржуазии, которую так легко напугать и ничего не стоит привести в восторг, Вы навевали фантастические грезы, надежды на то, что темп промышленной деятельности удвоится, надежды на новые источники доходов, на Эльдорадо оживленного вывоза и международных сношений.