Чтобы оценить по достоинству «научные занятия», которые привели нашего «истинного социалиста» к этому утверждению, обратим внимание на следующее положение:

«Французские социалисты и коммунисты… теоретически отнюдь не поняли сущности социализма… даже радикальные» (французские) «коммунисты ещё далеко не преодолели противоположности труда и наслаждения… не поднялись ещё до мысли о свободной деятельности… Различие между коммунизмом и миром лавочников заключается лишь в том, что в коммунизме полное отчуждение действительной человеческой собственности должно быть освобождено от всякой случайности, т. е. должно бить идеализировано» («Burgerbuch», стр. 43).

Итак, наш «истинный социалист» упрекает здесь французов к том, что они обладают правильным сознанием своего фактического общественного положения, между тем как они должны были бы содействовать тому, чтобы «Человек» осознал «свою сущность». Все упрёки, бросаемые этими «истинными социалистами» французам, сводятся к тому, что фейерба-ховская философия не является последним словом всего их движения. Наш автор исходит из готового положения о разрыве между трудом и наслаждением. Но вместо того, чтобы начать с этого положения, он идеологически перевёртывает вопрос, начинает с отсутствия сознания у человека, делает отсюда умозаключение о «зависимости от грубой материи» и заставляет эту зависимость реализоваться в «разрыве между трудом и наслаждением». Впрочем, мы ещё увидим, к каким выводам приходит «истинный социалист» со своей независимостью «от грубой материи». — Вообще, все эти господа отличаются необычайно утончённой чувствительностью. Всё, в особенности же материя, шокирует их, повсюду они жалуются на грубость. Выше мы уже имели ««грубую противоположность», теперь мы имеем «самое грубое отношение», «зависимость от грубой материи»:

Немец провещал: увлекаться любовью Нельзя слишком грубо, иначе всегда Она вред наносит здоровью.

Разумеется, немецкая философия, облекшись в социалистические одежды, обращается для вида к «грубой действительности», но при этом она всегда держится на почтительном расстоянии от неё и кричит ей с истерическим раздражением: noli me tangere!

После этих научных возражений французскому коммунизму мы находим некоторые исторические разъяснения, блестяще свидетельствующие о «свободной нравственной деятельности» нашего «истинного социалиста», о его «научных занятиях», а также о его независимости от грубой материи.

На стр. 170 автор приходит к «выводу», что «грубый» (ещё раз!) «французский коммунизм» один только и «существует». Конструкция этой априорной истины выполняется с большим «общественным инстинктом» и показывает, что «человек сознал свою сущность». Послушайте только:

«Не существует никакого иного коммунизма, ибо то, что дал Вейтлинг, есть лишь переработка фурьеристских и коммунистических идей, с которыми он познакомился в Париже и в Женеве».

«Не существует никакого» английского коммунизма, «ибо то, что дал Вейтлинг и т. д.». Томас Мор, левеллеры, Оуэн, Томпсон, Уотс, Холиок, Гарни, Морган, Саутуэлл, Гудвин Бармби, Гривс, Эдмондс, Хобсон, Спенс были бы крайне изумлены, resp. перевернулись бы в гробу от удивления, если бы услышали, что все они не коммунисты, — «ибо» Вейтлинг ездил в Париж и в Женеву.

Впрочем, вейтлинговский коммунизм всё же, по-видимому, не вполне совпадает с «грубым французским коммунизмом», vulgo — бабувизмом, ибо он содержит в себе и «фурьеристские идеи».