Ни одна партия не преувеличивает больше своих средств, не обманывается легкомысленнее насчет сложившейся ситуации, чем демократическая партия. Если часть армии голосовала за Гору, то Гора пришла к убеждению, что армия пойдет за нее и на бунт. И по какому поводу? По поводу, который с точки зрения армии имел только один смысл, — именно, что революционеры стали на сторону римских солдат против французских. С другой стороны, воспоминания об июньских днях 1848 г. были еще слишком свежи, чтобы пролетариат не питал глубокого отвращения к национальной гвардии и чтобы вожди тайных обществ не были проникнуты сильным недоверием к демократическим вождям. Для того чтобы сгладить эти противоречия, требовалась общность серьезных интересов, находящихся под угрозой. Нарушение какого-то отвлеченного параграфа конституции не могло пробудить такого рода интерес. Разве конституция, по уверению самих демократов, не была уже нарушена много раз? Разве самые популярные газеты не заклеймили конституцию как дело рук контрреволюционеров? Но демократ, представляя мелкую буржуазию, т. е. переходный класс, в котором взаимно притупляются интересы двух классов, — воображает поэтому, что он вообще стоит выше классового антагонизма. Демократы допускают, что против них стоит привилегированный класс, но вместе со всеми остальными слоями нации они составляют народ. Они стоят за народное право; они представляют народные интересы. Поэтому им нет надобности перед предстоящей борьбой исследовать интересы и положение различных классов. Им нет надобности слишком строго взвешивать свои собственные средства. Им стоит ведь только дать сигнал — и народ со всеми своими неисчерпаемыми средствами бросится на угнетателей. Но если оказывается, что их интересы не заинтересовывают, что их сила есть бессилие, то виноваты тут либо вредные софисты, раскалывающие единый народ на различные враждебные лагери, либо армия слишком озверела, слишком была ослеплена, чтобы видеть в чистых целях демократии свое собственное благо, либо все рухнуло из-за какой-нибудь детали исполнения, либо, наконец, непредусмотренная случайность повела на этот раз к неудаче. Во всяком случае демократ выходит из самого позорного поражения настолько же незапятнанным, насколько невинным он туда вошел, выходит с укрепившимся убеждением, что он должен победить, что не он сам и его партия должны оставить старую точку зрения, а, напротив, обстоятельства должны дорасти до него.

Не следует поэтому представлять себе сильно поредевшую, сломленную и униженную новым парламентским регламентом Гору слишком уж несчастной. Если 13 июня устранило ее вождей, то этот же день, с другой стороны, очистил место второстепенным «талантам», которым это новое положение льстило. Если нельзя было более сомневаться в их парламентском бессилии, то они были теперь вправе ограничивать свою деятельность взрывами нравственного негодования и трескучей декламацией. Если партия порядка выставляла их, как последних официальных представителей революции, как воплощение всех ужасов анархии, то тем пошлее и умереннее могли они быть на деле. А насчет поражения 13 июня они утешали себя глубокомысленным восклицанием: «Пусть только осмелятся коснуться всеобщего избирательного права, пусть только! Мы покажем тогда, кто мы такие! Nous verrons! {Посмотрим! Ред.}».

Что касается бежавших за границу монтаньяров, то достаточно здесь заметить, что Ледрю-Роллен, ухитрившийся за какие-нибудь две недели безнадежно погубить могучую партию, во главе которой он стоял, счел себя после этого призванным образовать французское правительство in partibus {чисто номинальное, за границей. Ред.}, что его фигура в отдалении, в стороне от арены действий, как будто вырастала по мере того, как уровень революции падал и официальные величины официальной Франции принимали все Солее карликовые размеры; что он мог выступить как республиканский претендент на предстоявших в 1852 г. выборах; что он время от времени рассылал циркуляры к валахам и другим народам, где он угрожал континентальным деспотам своими подвигами и подвигами своих союзников.