|
Он часто возникал в моих снах, как тень, и то, чего в действительности он не совершал по отношению ко мне, фантазия подсказывала в снах, где целиком и полностью я делался его роботом. В этих снах — а я всегда видел много снов — я жил интенсивней, чем в реальности, тени отнимали у меня жизнь и силы. Мне часто снилось среди прочего, что Кромер надо мной издевается, плюет в меня, садится на меня верхом или, что еще гораздо хуже, заставляет меня совершать страшные преступления, вернее, не заставляет, а просто вынуждает к этому своим мощным влиянием. В самом страшном из этих снов, от которого я проснулся в полубезумном состоянии, я пытался убить своего отца. Кромер точил нож и давал его мне в руки, мы стояли за деревьями аллеи и ждали кого-то, кого — я не знал, потом появилась фигура, и Кромер тронул меня за руку, чтобы показать — этого я должен заколоть. И тут я увидел своего отца — и проснулся.
Занятый всем этим, я думал иногда о Каине и Авеле, но не о Демиане. И когда я вновь увидел его, это странным образом произошло тоже во сне. Мне снова снились издевательства и унижения, но на сей раз верхом на мне сидел не Кромер, а Демиан. И, что было совершенно ново и производило сильное впечатление, все неприятности и мучения, причиненные мне Кромером, теперь исходили от Демиана, но я сносил их с удовольствием, с ощущением, в котором было столько же блаженства, сколько и страха. Этот сон снился мне дважды, а потом опять появился Кромер. Сейчас мне уже трудно различить, что я переживал во сне, а что в реальности. Во всяком случае, моя унизительная связь с Кромером продолжала существовать и не закончилась после того, как я расплатился наконец сполна. Ведь для того, чтобы собрать необходимую сумму, мне пришлось пойти на мелкие кражи, и теперь он знал об этом, — и так я оказался целиком в его власти. Часто он угрожал, что все расскажет отцу, и это повергало меня в ужас, к которому примешивалось еще более сильное чувство, — чувство сожаления о том, что я сам не сделал этого сразу. Между тем, как бы трудно мне ни приходилось, я раскаивался не во всем и не всегда, временами мне казалось, что все так и должно быть. Мной управлял рок, и было бесполезно пытаться его отвести. Родители, видимо, также страдали от такого положения. В меня вселился какой-то враждебный дух, и я уже не принадлежал больше к нашей, такой когда-то тесной, общности, хотя по временам безумно тосковал по ней, как по утраченному раю. Мать видела во мне скорее больного, чем злодея, но еще яснее их отношение ко мне проявлялось в том, как вели себя сестры. Они обращались со мной очень мягко, с большим сочувствием, в их глазах я был чем-то вроде одержимого, которого следует скорее жалеть, чем ругать; и все-таки было ясно, что во мне поселилось зло. Я понимал: за меня молились не так, как прежде, и чувствовал, что эти молитвы напрасны. Часто я испытывал жгучую потребность излить душу в исповеди, но в то же время понимал, что ни отцу, ни матери не смогу ничего рассказать и ничего объяснить. Я знал: они меня выслушают доброжелательно, будут меня щадить, жалеть, но не поймут, и все, что произошло, расценят как проступок, в то время как это судьба. Конечно, многие не поверят, будто ребенок в неполных одиннадцать лет способен на такие чувства. Им я не стану рассказывать мою историю. Я расскажу ее тем, кто лучше знает людей. Взрослый, обращающий в мысли некоторые свои чувства, не находит этих мыслей у ребенка и начинает думать, что переживания тоже отсутствуют. Но почти никогда на протяжении всей последующей жизни я не переживал так глубоко и не страдал так сильно, как в детстве. Однажды в дождливый день мой мучитель велел ждать его на Бургплац, и вот я стоял, от нечего делать разгребая ногами мокрую листву, которая все еще падала вместе с крупными каплями с черных каштанов. Денег у меня не было, но на всякий случай я спрятал два куска пирога и принес их с собой, чтобы дать Кромеру хоть что-то. |
