|
Но всего грустнее, что не только звание, но даже всемирная слава философа у нас не только избавляет от обязанности считать себя в каких бы то ни было кровных связях с обществом и народом, но еще как бы поставляет в обязанность считать для себя за честь быть выше общества и современности… Оттого-то в наше время иной философ, пока на кафедре, – Промефей, решительный Промефей; слушаешь и дивишься, как один человек может вместить в себе столько мудрости, столько знания!.. Но придите в дом к этому Промефею: боже мой, какое превращение! Филистер, мещанин, человек, которого вся поэзия жизни ограничена какою-нибудь кухаркою-женою, трубкою кнастера и кружкою пива… На кафедре – ему, кажется, только и беседовать бы что с богами; а в жизни это один из почтеннейших членов бюргер-клуба… На кафедре это герой истины, готовый защищать ее логическими построениями, против всей вселенной; а в жизни – это человек, хорошо вытвердивший правило «мое дело сторона» и живущий в ладу со всякою действительностию, равно счастливый при всяких обстоятельствах. Удивительно ли, что философия в наше время производит только школьные партии и что жизнь так же не хочет ее знать, как и она не хочет знать жизнь?.. А художник нашего времени?.. Он живет в прошедшем, поет, как птица, и, подобно птице, перепархивает с ветки на ветку, ища местечка, где бы ему было получше…[2 - Белинский использует образ поэта, созданный Гете в балладе «Певец». См примеч. 7 к статье «Речь о критике».] Не такова была древность – эта великая школа людей и мужей, где самые женщины были героинями своих обязанностей и, будучи женами и матерями, умели быть и гражданками, где художники и ученые были не птицами и не педантами, а таинниками, хранителями Прометеева огня национальной жизни… Там слово было делом, и дело было словом, мысль – фактом, и факт – мыслию. Зато в Греции, например, Гомера знали не одни ученые, а целый народ; Пиндару и Коринне рукоплескала вся Эллада на олимпийских играх; Геродот, на тех же олимпийских играх (а не в собрании Общества любителей словесности), читал эллинам историю славной борьбы их с Азиею, а юноша Фукидид плакал, слушая вещего старца… Софокл, обвиненный неблагодарными детьми в помешательстве ума, перед лицом всего народа выигрывает процесс, прочтя судии-народу отрывок из своего «Эдипа»…[3 - Точнее: «Эдипа в Колоне».] А между тем греки не знали великого искусства книгопечатания, которым мы столько гордимся, забывая, что у нас большая часть и знающих-то грамоте читают только прейскуранты да объявления о продажах и подрядах…
Верить и не знать – это еще значит что-нибудь для человека; но знать и не верить – это ровно ничего не значит. Сознательная вера и религиозное знание – вот источник живой деятельности, без которого жизнь хуже смерти. А между тем сколько людей в наше время без памяти рады, что они – скептики и что они верят только в то, что чем больше в кармане денег, тем веселее быть скептиком!.. Только в такое несчастное время могут существовать люди, которых ремесло состоит в том, чтобы тешить праздную толпу, кувыркаясь перед нею на канате, в наряде паяца, в колпаке с бубенчиками, и которые готовы доказывать, для ее потехи, что Сократ был умный плут, который морочил афинян своим демоном[4 - Демон Сократа («даймонион») – сложное и не до конца ясное понятие. По словам Сократа, иногда ему слышался внутренний голос, внушавший ему некоторые действия или предостерегавший от них. Сократ считал этот голос голосом своего «демона». Свод интерпретаций понятия «даймонион» см. в кн.: Ф. X. Кессиди. Сократ. М., «Мысль», 1976, с. 109–114.], внутренно смеясь над ними, как будто бы Сократ был забавник-журналист или шут… Эти «скептики», по себе самим судящие о великих людях, эти потешники толпы, – с свойственным им бесстыдством, готовы доказывать, что Сократ и чашу-то с цикутою выпил из желания плутовать и тешиться… Для низких натур ничего нет приятнее, как мстить за свое ничтожество, бросая грязью своих воззрений и мнений в святое и великое жизни. |
