«Этот план у нас, – говорил я, – очень известен, и полагается весьма сбыточным; но к исполнению его приступят в такой крайности, когда вы, упорствуя, продлите войну, вами самими начатую. Скажите его высочеству, что лучше принять условия, покуда их делают». Это и многое другое предлагал я вроде размышления, более нежели угрозы.

С вечера и на другой день с рассветом я повторял настоятельно требование мое об отпуске. 25-го <июля>, поутру, за мной прибыл Гаджи-Мажуд-Ага, чтобы проводить меня к Шахзаде. При нем находились два его брата, Али-Нага-Мирза Казбинский, Мехмед-Касум-Мирза Урумийский и Эасиф-ед-даулет Алаяр-хан, также несколько других, в числе которых, как мне потом сказали, был и Гассан-хан, брат сардаря Эриванского, но я не узнал его. Он, во все время пребывания моего в лагере, сильно говорил против всякого с нами сближения, ездил к шаху и просил денег и войска для защиты Эриванской области.

Я полагал, что наши условия при последней аудиенции, при стольких значащих свидетелях, или торжественно будут отвергнуты, или станут рассуждать о них, – вышло ни то, ни другое. Тон Шахзады был самый униженный: он извинялся, что чиновники его столько беспокоили меня делами; сказал, что все мои мысли о нем, о будущем его положении ему известны. Но не это его озабочивает, а проступок против государя, утрата его доверенности, и просил перемирия на десять месяцев. Мирза-Мехмед-Али донес ему, что я не доверяю их чистосердечию, Алаяр-хан этому чрезвычайно удивился. Но я поспешил объяснить ему, что прошлого года также решались послать к императору Эмир-Заде и вместо того войска их напали на наши границы; несколько сорванных голов у наших фуражиров возбуждали надежды их до крайней дерзости, – характер народа известен. Нет причины думать, чтобы нынче поступили искренне: и тогда русский главноначальствующий, потеряв время и остановясь среди успехов нашего оружия, какое оправдание представит государю императору в том, что так противуречит настоящему отношению между собою двух воюющих армий? Десятимесячное перемирие – тот же мир, а предполагаемая выгода заключается в темной надежде, что сам Шахзада или сын его отправится в Петербург, – но там подпишет ли он все статьи мира, согласно с пользою России, или, что гораздо вероятнее, будет стараться об уменьшении наших требований?

«Нет! – сказал с жаром Аббас-Мирза, – мы всё подпишем, если император лично мне или моему сыну объявит свою волю и уверит нас в будущем его покровительстве. Я сына моего сейчас представлю генералу Паскевичу в залог, и еще двое из моих братьев к нему отправятся в лагерь…» и проч., и проч.

Потом опирался на продолжительное перемирие, им некогда заключенное с генералом Тормасовым. Спрашивал моего совета и надеюсь ли я, что государь дозволит ему или сыну его прибыть к высочайшему двору. Такое униженное, убедительное настаивание отняло у меня возможность отвечать ему коротко и резко. Я более всего отговаривался неведением, сомнением и старательно избегал, чтоб слова мои не утвердили в нем какой-либо надежды по сему предмету. Совет же подал ему чистосердечный, – представлял ему разорение, которому подвергаются его подданные, бережно говоря о неустройстве их нерегулярного войска; сравнивал характеры двух народов: персиян – смелых при счастии, но теряющих бодрость и даже подчиненность при продолжительных неудачах, – с другой стороны указывал на наших, которые во всех обстоятельствах одинаковы, повинуются и умирают. Наконец, с возможною учтивостью доказывал, что лучше разом принести жертву необходимости, нежели длить время и, с тем вместе, претерпеть гораздо важнейшие потери. Это не помогло; Шахзада не отступал от любимой своей мысли – самому или через сына прибегнуть к великодушию государя императора.

Сим заключается все то, что идет к делу; посторонних разговоров было много, ибо Шахзада продержал меня еще долее, нежели в первый раз.