|
В каждом деле он старался найти второе дно, в самой банальной уголовщине ему мерещились короли преступного мира, управляющие этим миром из глубокого подполья. Он вцеплялся в дело, как клещ, заваливал оперативников следственными поручениями, назначал десятки экспертиз. Несколько раз благодаря своей дотошности ему удавалось раскрывать масштабные преступления, но у подавляющего большинства дел никакого второго дна не было, рвение Авдеева приводило к тому, что следствие затягивалось до бесконечности, и это вызывало законное недовольство начальства. Поэтому в свои тридцать семь лет он все еще имел классный чин юриста первого ранга, что, по армейским и милицейским меркам, соответствовало званию капитана. Но это его не охлаждало, в своем деле он был поэт, и, как всякий настоящий поэт, даже если его не печатают, продолжает писать стихи, потому что не может их не писать, так и Авдеев вгрызался в каждое дело со страстью кладоискателя.
Когда Мартынов вошел в его кабинет, следователь сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула, сцепив на затылке руки и вытянув длинные ноги так, что они далеко торчали из-под стола. На экране монитора плавали разноцветные рыбы, как в аквариуме. Авдеева можно было принять за глубоко задумавшегося человека, если бы не легкое похрапывание и посвистывание. Мартынов приоткрыл дверь и со стуком закрыл. Следователь встрепенулся, деловито поправил галстук, схватился за компьютерную мышь и недовольно оглянулся, как человек, которого отвлекают от дела. Но тут же узнал Мартынова и заулыбался во все тридцать два зуба, крупных, как кукурузные зерна. — Гоша, ты? Какими ветрами? Авдеев был длинный и худущий, как Дон-Кихот. Пиджаки висели на нем, как на вешалке, а в форменном мундире, в который ему приходилось облачаться по торжественным случаям, он болтался, как пестик в ступе. — Привет, Димон. — Мартынов пожал следователю узкую руку. — Как жизнь молодая? — И не спрашивай! Завал, не продохнуть. И это в феврале. Вот я и думаю: если такая зима, какое же будет лето? Зимние месяцы в милиции и прокуратуре считались периодом относительного затишья. С наступлением весны природа оживала: из-под снега лезли старые трупы, их так и называли — „подснежники“, новых тоже не убывало. — Ты по делу? Или так? — По делу. Заодно решил и к тебе заглянуть. Меня интересует один парень. Пустил себе пулю в голову, было в сводке. Егорычев его фамилия. — Есть такой. Вернее, был. На мое дежурство пришлось. Кровищи! Полбашки начисто снесло, представляешь? Он что — педик? — Это еще почему? — удивился Мартынов. — Если человеком интересуется „полиция нравов“, то сразу возникают подозрения, что у него не все в порядке с „облико морале“. — Нет, про это ничего не знаю. Даже не уверен, тот ли это Егорычев. Месяцев шесть назад его задержали за мелкое хулиганство, пинал машину. — Какую машину? — „Мазду“. Новую, из дорогих. — Зачем? — Выражал социальный протест. — И что? — Ничего. Отделался легким испугом — любовница выкупила. — У него была любовница? — живо заинтересовался Авдеев. — Впрочем, ясен пень. Такой красавец, да если не педик, любовницы для него не проблема. — Он был художником, — подсказал Денисов. — В точку, Гоша. Художник. Значит, тот. — Почему он застрелился? — Ну знаешь! Если я буду выяснять, почему этот застрелился, а тот начал торговать наркотой, мне работать некогда будет. Для меня важно — застрелился или не застрелился, — Об этом я и хотел спросить. Застрелился? — Вроде бы да. |
