Утром мать заставила его все убрать. Отвращение к себе, безвольному, с раскалывающейся головой, ползающему с тряпкой по загаженному блевотиной полу, запомнилось на всю жизнь и предопределило его отношение к спиртному. Паша не понимал Леонтьева. Что за удовольствие превращаться в животное? Во имя чего потом полторы недели страдать? Удивляла и реакция его жены. Она вела себя так, будто ничего не происходит.
— Зачем вы покупаете ему водку? — спросил он однажды, хотя давно понял, что в чужие семейные дела лучше не лезть.
— Чтобы не выходил из дома. Свалится по дороге. Или попадет под электричку.
— А если не давать денег?
— Паша, для писателя вы плохо знаете жизнь. Когда человеку нужно выпить, он всегда найдет, где и с кем выпить. Сегодня ты мне нальешь, завтра я тебе.
— А поговорить с ним? Серьезно поговорить?
Она посмотрела на него как на убогого:
— О чем?! Когда пьет — бесполезно. Протрезвеет — бессмысленно, сам все понимает.
Паша смирился. Когда Леонтьев запивал, просто не приходил к нему. Но сегодня не на шутку разозлился на соавтора. Гонорар от Смоляницкого давал время для работы над новым романом. Если потратить его на пьянку, нужно распрощаться с мыслью вылезти из-под Незнанского. Нашел когда пить!
С мрачными мыслями ехал он к соавтору. Оставив велосипед у крыльца, поднялся наверх и с радостным изумлением обнаружил, что в кабинете идеальный порядок, на ковре ни соринки, крафт-пакет пуст, все книги расставлены по местам, а сам Леонтьев, совершенно трезвый, сидит за компьютером и проверяет почту.
— Заманчивое предложение, — сообщил он. — Особняк с бассейном. Двадцать комнат. Пятьдесят метров от океана. Всего восемь миллионов долларов. Торг уместен. Не интересуешься?
— Слишком близко от берега. При шторме смоет.
— Кофе хочешь?
— Не откажусь.
— Сам сделай. Знаешь где что.
Пока чайник закипал, Паша не удержался и заглянул в холодильник. В бутылке «Смирновской» водки поубавилось, но не намного. Удержался соавтор. Это давало надежду, что из идеи сделать себе имя новым романом что-то, может быть, и получится.
— Ты, это самое, извини, что я тебя послал, — проговорил Леонтьев, когда Паша вернулся с чашкой кофе и привычно устроился в кресле сбоку письменного стола.
— Да ладно, чего там. Я же все понимаю, вы расстроились… Поработаем?
— Давай попробуем, — без особого энтузиазма согласился Леонтьев.
— Кого будем мочить? — деловито спросил Акимов, твердо усвоивший, что без трупа нет детектива. — Может, банкира? Типа этого, из Центробанка. История у всех на слуху.
— Ты что-нибудь понимаешь в банковском деле?
— Нет.
— И я нет. Что получится? Клюква. Я бы перефразировал Булгакова: «О чем знаешь, о том пиши. А чего не знаешь, о том писать не нужно». Ну, убили банкира. Кого это колышет?
— А какого-нибудь политика?
— Без разницы. Хоть всю Думу перестреляй. Надоели все они хуже горькой редьки.
— Валерий Николаевич, а ведь это штамп, — не без ехидства заметил Акимов. — Если бы я так написал, вы бы на мне потоптались.
— Я не написал, я сказал. Есть разница. Но ты прав — штамп. Надоели — как что?
— Как перловка в солдатской столовке, — подумав, предложил Акимов.
— Это лучше. Но понятно только тем, кто служил.
— Как дождливое лето?
— Сейчас бы неплохо дождика.
— Знаю. Как комары в тундре. И зудят, и зудят. Не так противно, что кусают. |