— До свидания, Чарли, — сказал Гай и подождал, чтобы Бруно первым повесил трубку.

— Не похоже, чтоб у вас все было в порядке, — с сомнением произнес Бруно.

— Не понимаю, какое вам–то до этого дело.

— Гай! — жалобно прохныкала трубка.

Гай открыл было рот, но в трубке щелкнуло, и связь оборвалась. У него возникло желание попросить телефониста установить, откуда звонили, но потом он решил: пьяная бравада. И скука. Его взяла досада, что Бруно узнал его адрес. Гай пригладил рукой волосы и вернулся в гостиную.

9

Все, что он только что рассказал ей о Мириам, подумал Гай, не так важно, как то, что он идет сейчас с Анной по посыпанной гравием дорожке. Он взял ее за руку и на ходу вертел головой, разглядывая картину, в которой не было ни одной знакомой мелочи, — плоский широкий проспект, обсаженный громадными деревьями и напоминающий Елисейские поля, статуи военачальников на постаментах, а за ними неизвестные ему здания. El Paso de la Reforma. Анна шла рядом, все еще опустив голову, почти приноровившись к его неспешному шагу. Они касались друг друга плечами, и он покосился на нее — не хочет ли она заговорить, сказать, что он принял верное решение, но она все так же задумчиво поджимала губы. Ее светло–золотые волосы, перехваченные под затылком массивной серебряной заколкой, лениво шевелились на ветерке у нее за спиной. Он уже второй год заставал ее летом в то время, когда лицо ее только–только начинало покрываться загаром и кожа становилась почти одного цвета с волосами. Скоро лицо у нее сделается темнее, но Гаю она больше всего нравилась именно такой, как сейчас, словно изваянная из белого золота.

Она повернулась к нему с едва заметной застенчивой улыбкой — он ведь не сводил с нее глаз — и спросила:

— Ты бы этого не выдержал, Гай?

— Нет. И не спрашивай меня почему. Не смог бы — и все.

Он заметил, что улыбка у нее на губах окрасилась недоумением и, может быть, досадой.

— Обидно отказываться от такого серьезного заказа.

Теперь разговор на эту тему его раздражал. Он уже настроился, что с этим покончено.

— Она мне просто–напросто омерзительна, — произнес он спокойным тоном.

— Ты не должен ни к чему испытывать омерзение.

— Она омерзительна мне уже потому, что пришлось тебе все это рассказать, пока мы тут гуляем, — и он досадливо махнул рукой.

— Гай, право же!

— Она воплощает все, что должно вызывать омерзение, — продолжал он, уставясь прямо перед собой. — Иной раз мне начинает казаться, будто я ненавижу все на свете. Ни стыда, ни совести. Говорят: Америка никогда не повзрослеет, Америка поощряет развращенных — это все про нее. Она из тех, кто смотрит плохие фильмы, снимается в них, читает в слезливых журнальчиках «про любовь», живет в доме с верандой, подхлестывает мужа зарабатывать в этом году еще больше, чтобы в следующем они могли всего накупить в рассрочку, разбивает семейную жизнь соседям…

— Гай, прекрати! Ты несешь детский вздор! — и она от него отодвинулась.

— И от того, что я когда–то ее любил, — добавил Гай, — любил все это, мне сейчас тошно.

Они остановились и посмотрели друг другу в глаза. Он должен был сказать это, здесь и сейчас, самые гадкие слова, какие мог найти. А еще ему хотелось претерпеть от осуждения со стороны Анны, которая вполне могла повернуться и уйти, предоставив ему заканчивать прогулку в одиночестве. Она пару раз уже оставляла его одного, когда он бывал глух к доводам рассудка.

Анна произнесла тем холодным бесцветным голосом, который внушал ему ужас, ибо свидетельствовал — Анна может бросить его и уже не вернуться:

— Порой я начинаю верить, что ты ее все еще любишь.