За дорогу несколько дежурных, ничего не значащих слов. Он уже не разговаривал со мной — видимо, ему было не до того. Он даже не глядел на меня. Как и в аллее на скамейке, сидел сосредоточенный, отстранившийся. Иногда возился в кресле, устраиваясь поудобнее, и опять неподвижно замирал, уставясь в спинку переднего кресла.
Я не вызывала его на беседу, предоставив ему держаться, как он хочет. Даже пробовала задремать.
В Оренбурге самолет делал посадку. Пассажиров попросили пройти в аэровокзал. Когда объявили продолжение рейса, я оказалась в самолете одной из первых, села на свое место, откинулась на спинку сиденья и вдруг забылась в каком-то тревожном полусне. Очнулась, когда взревели моторы, самолет готовился к взлету. Двери были уже закрыты, зажглась надпись: «не курить…»
Место рядом со мной было пустым.
«Ну и черт с ним!»— ожесточилась я. Нервно и зло застегнула ремни. Опять закрыла глаза.
— Вам плохо?
Возле меня стояла стюардесса.
— Нет, спасибо…
Стюардесса улыбнулась и прошла мимо.
Я опять закрыла глаза. Услыхала, как кто-то тяжело подошел ко мне.
— Давно вошел,— сказал Башков.— Увидел, что спите, решил не беспокоить. Занял чье-то пустое кресло. Позвольте, я сяду на свое место. Устали?
— Немножко.
— Крепкие у вас все же нервы, Евгения Сергеевна.
— Если бы. Уснуть не могу.
— Я мешаю?
— Нет, не вы. Мысли о вас мешают.
За иллюминатором самолета внизу виднелась белесая туманная муть. Мы пролетели, наверное, с полтысячи километров, когда он опять заговорил:
— Благодарен я вам, Евгения Сергеевна,
— Это еще за что?
— За то, что не спите из-за меня. Думаете про меня. Не важно, что думаете, важно, что про меня. Вы — единственный человек, который думает обо мне.
— Ваша жена тоже думает.
— Жена… Жена — это совсем другое, она по-своему думает. Обязанность ее такова.
Я хотела сказать, что и моя обязанность такова, но промолчала, он тоже замолчал, отключился. До самого Новосибирска мы не произнесли ни слова. Когда самолет уже сел и очень долго подруливал к своему месту, разворачивался, Башков выпрямился. Я почувствовала, что он глядит на меня, но упрямо не поворачивалась к нему. Он сказал:
— Я могу уйти, Евгения Сергеевна…
Он не спрашивал разрешения, он как бы напоминал мне об уже разрешенном, договоренном.
— Идите…
— Мне хочется быть честным перед вами…
— Вы бы лучше постарались быть честным перед всеми. Что это за выборочная честность? Впрочем, ваше дело. Не буду вас уговаривать. Мне просто по-человечески вас жалко. Не сегодня — завтра вас обложат, будут брать, как медведя в берлоге… Ведь рано или поздно вам придется…
— Не придется!
Я пристально посмотрела на него.
— Я серьезно, Евгения Сергеевна. Без рисовки…
— А ну вас!…
Я отвернулась и закрыла глаза. Слышала, как пассажиры потянулись к выходу.
Я сидела и ждала, когда он уйдет.
Видимо, запасы моей нервной энергии подходили к концу. Я боялась, что из-за какого-нибудь пустяка я сорвусь и даже расплачусь по-бабьи тут же, в самолете, а потом никогда этого себе не прощу.
Он повозился, встал, тихо произнес:
— Спасибо вам.
Я не шевельнулась.
Не открыла глаз, не ответила ничего. И он ушел. Я осталась сидеть.
Знала, что мне нужно быстрее покинуть самолет и с первого автомата позвонить, чтобы срочно гнали «оперативку» к аэропорту, что нужно обо всем сообщить полковнику Приходько… а я все сидела, будто ждала какого-то чуда…
— Что с вами?
Я открыла глаза. |