|
Список был составлен окончательно; маркиза медленно обходила гостиные принцессы, чтобы шепнуть то тому, то другому на ухо: «Не забудьте обо мне завтра», и ее охватывало чувство гордости, когда она, продолжая улыбаться, внезапно отводила глаза, если замечала дурнушку, встречи с которой следовало избежать, или дворянчика из провинции, которого принимал Жильбер как своего старого товарища по коллежу, но чье присутствие не украсило бы ее garden-party . Она предпочитала не заговаривать с ними, чтобы потом иметь возможность сказать: «Я всех приглашала лично, а с вами мы, к сожалению, не встретились». Так, будучи всего-навсего Сент-Эверт, она рыщущими своими глазами производила в составе приглашенных на вечер к принцессе «разборку». И в это время она воображала себя самой настоящей герцогиней Германтской. Надо заметить, что герцогиня не так свободно, как можно было предполагать, распоряжалась своими приветствиями и улыбками. Разумеется, в иных случаях она отказывала в них добровольно. «Она мне осточертела, – признавалась герцогиня, – стану я битый час толковать с ней о ее вечере!» Мимо нас прошла некая герцогиня, жгучая брюнетка, которую по причине ее уродливости и глупости, а равно и по причине ее до известной степени предосудительного поведения, изгнали, правда, не из всех кругов общества, а только из наиболее изысканно-интимных. «Ах, вот оно что! – прошептала герцогиня Германтская, смерив ее наметанным, искушенным взглядом знатока, которому показывают фальшивый камень. – Оказывается, здесь и таких принимают!» Герцогине Германтской достаточно было посмотреть на эту блекнувшую женщину, все лицо которой было в бородавках с черными волосками, чтобы составить себе невысокое мнение о нынешнем вечере. Когда-то они вместе воспитывались, но потом герцогиня прекратила с ней всякие отношения; на ее поклон она ответила надменным кивком. «Я не понимаю, – заговорила герцогиня таким тоном, как будто извинялась передо мной, – зачем Мари-Жильбер смешивает нас с этим отребьем? Тут у нее всякой твари по паре. У Мелани де Пурталес было гораздо лучше. Она могла собирать у себя и Святейший синод, и Темпль де л'Оратуар, если это ей было почему-нибудь нужно, но, по крайней мере, нас она в такие дни не звала». Зачастую разборчивость герцогини объяснялась опасливостью, боязнью, как бы муж, не желавший, чтобы она принимала артистов и т. п., не закатил скандал (Мари-Жильбер, напротив, благоволила к артистам, так что у нее надо было быть начеку, чтобы с вами не заговорила какая-нибудь знаменитая немецкая певица), а также страхом перед национализмом, который она, обладавшая, как и де Шарлю, умом Германтов, презирала с точки зрения светской (теперь раболепство перед генеральным штабом доходило до того, что генерала-плебея пропускали вперед, а кое-кто из герцогов шел сзади), но которому, однако, зная, что ее считают вольнодумкой, она делала большие уступки – вплоть до того, что боялась в кругу антисемитов подать руку Свану. Сегодня она была на этот счет спокойна: она знала, что принц увел Свана и вступил с ним в «какие-то пререкания». Она боялась при всех заговаривать с «милым Шарлем» – она предпочитала быть с ним ласковой в домашнем кругу. – А это кто такая? – воскликнула герцогиня Германтская, увидев, что дама небольшого роста и довольно странного вида, в черном, совсем простеньком платьишке, внушавшем подозрение, что она беднячка, вместе со своим мужем низко ей кланяется. Герцогиня не узнала ее, а так как нрав у нее был заносчивый, то она сейчас же приняла гордый вид, как будто ей нанесли оскорбление, и, не ответив на поклон, окинула даму недоуменным взглядом. |
