Дел много, а все же не забыл государь и о сестрах-царевнах распорядиться: велел новые хоромы им поставить. Больше супруги своей жалел.

— Вот мы и у праздника, государыня-сестица! Вот и дождались новоселья! Славно-то здесь как, Аринушка, — чисто в раю. Спасибо государб-братцу — расстарался.

— Вот и ладно, что так порадовать тебя сумел, Татьянушка.

— А нешто ты не радуешься, Арина Михайловна? Нешто тебе новые хоромы не по душе? Как есть государские — не то что теремная теснота.

— Как не радоваться.

— Да радость-то твоя не видна, сестрица.

— Не видна, говоришь, а о том, Татьянушка, подумала, что радость эта теперь нам с тобой на всю жизнь.

— Так что в том плохого?

— Ничего более стен этих нарядных нам с тобой до конца века не видать. Темница, как есть темница. Ни тебе в люди выйти, ни с людьми поговорить. Смотри, что живописцы попридумали, и вся недолга.

— Ты еще, сестрица-государыня, с кельей сравни!

— Почему же не сравнить. В чем ты разницу с житьем-бытьем сестрицы нашей царевны Анны Михайловны увидела? Разве в том, что вместо царевны по чину ее сестрой Анфисой величать надобно. Я намедни о ней по имени отчеству при патриархе отозвалась — святейший как прогневался. Нет, говорит, мирского чина выше ангельского — монашеского. Гордыню, говорит, свою мирскую тешишь. И государь-братец не вступился. Куда! Согласно головой кивает.

— Не лег тебе на сердце святейший, как я погляжу, государыня-сестица.

— А с чего ему мне на сердце ложиться — не жених чай, не суженый.

— О, Господи, что ты говоришь!

— Гордыней меня попрекнул! Государя-братца всякий час попрекает, прилюдно поучает.

— Так кому же, как не ему, государя смирению учить?

— Думаешь, и государя Ивана Васильевича Грозного князья церкви смирению учили? Прав — не прав был Грозный, за то ему на Страшном Суде ответ одному держать, а государство великое построил, в нем и церковь православная небывало просияла. Потому святейший и воли взял, что молод еще государь-братец, силы настоящей не набрался.

— Так святейший о силе его и печется, что ты!

— А себя впереди государя выставляет. По скольку раз на каждой службе церковной кланяться себе да к руке подходить заставляет. Всё для народа, все напоказ!

— Государыня-сестрица, не права ты, как есть не права. Гляди, какой чашею кир-Никон государю челом ударил. Золотая! Финифтью наитончайшей изукрашена! Глаз не отвести.

— А надпись на чаше читала, Татьянушка?

— Надпись как надпись, государыня-сестица. Чтой-то ты?

— Обыкновенная, говоришь? А я тебе напомню: «7161 году Государя царя и Великого князя Алексея Михайловича Всея Руси сею чашею благословил и челом ударил Никон, Патриарх Московский и Всея Руси». Кто кого выше выходит, как полагаешь? А нам с тобой на новоселье какую солонку подарил?

— Распрекрасную — яшмовую с камушки. Стольник сказывал, десять рублей стоит.

— А я о чем? Да кто ж ему дал право царевен богатыми дарами одаривать? Николи обычаю такого не бывало! А тут государю заморскому или послу какому высокому под стать!

— Погоди, погоди, Арина Михайловна! Не гневись, сестрица, толком мне объясни!

— Ты, может, о том не думала, а знать бы тебе, царевна, порядок надо. Нешто не видала, как дед наш, блаженной памяти кир-Филарет, батюшку-государя Михаила Федоровича на новоселье дарил? Хлеб по алтыну да солонка за два алтына и две деньги — все с торгу, все в рядах куплено.