— Только и о попах подумай, каких в поход отправишь. Тяжело о том говорить, только не любит тебя преосвященный, больно не любит.

— Да он и на словах не больно любезен.

— Бог с ними, со словами. Лишь бы не подучил своих попов, чтоб против тебя и князя рассуждали. Сила ведь у них в руках, великая сила. Это в сказках над ними трунить можно, в жизни-то каждому боязно.

— Федор Леонтьевич, зайти тебе велела. Нужен ты мне.

— Что прикажешь, государыня-царевна Марфа Алексеевна?

— Приказать ничего не прикажу. Расскажи ты мне, что с войском нашим деется. Неужто опять не солоно хлебавши домой ворочаться будет?

— Уже ворочается, царевна.

— Господи! Да случилось-то что? С утра к сестре пошла, на нее глядеть страшно. Почернела лицом вся. Глядит — не видит.

— Оно напрасно великая государыня все так близко к сердцу принимает. В государстве ведь как: здесь не устроится — в другом повезет.

— Мне твои рацеи, Шакловитый, ни к чему. Ты мне дело говори. Что приключилося? Ведь никаких боев не проиграли, воинов своих не положили, городов не оставили.

— Все так, государыня-царевна, да оттого не легше. Далеко наше войско тем разом дошло — до самого Перекопа, откуда после степей южных крымская земля начинается. Хорошо дошли, весело, а тут заминка вышла.

— Да не тяни ты душу — какая заминка?

— С водой плохо стало. Людям в обрез, а коней и вовсе поить нечем. Кони ржут, бесятся. Подыхать начали.

— Да ведь море-то рядом.

— Что из того, царевна. Соленое оно. Из него не напьешься. Видимость одна, что вода.

— А переговоры?

— Переговоры начались. Больше скажу — хорошо пошли, да как турки приметили нашу слабинку, так тянуть начали.

— Что ж, каждый свою пользу блюдет.

— Может, и иначе было. Рассчитали турки, что без воды нашим не устоять, а о воде никто и не подумал. Лазутчики ихние им и донесли.

— И они тянуть стали.

— Полагаю, что так. Только пришлось князю Василию Васильевичу переговорам конец положить да в обратный путь собираться. Да сказывают, он и не жалел вовсе. Больно жажды напугался.

— За испугом у Голицына дело не станет. Нет причины, сам придумает.

— Вот теперь великая государыня и думает, как дорогих гостей в первопрестольной принимать, чтоб без ущербу для чести государственной было.

— Какая уж тут честь! Наградит всех непомерно, и дело с концом.

— Да есть, государыня-царевна, и еще одна загвоздка. С рекой Амуром.

— Там-то что стряслось?

— Ввечеру посланец от Головина примчался, сколько коней в дороге дальней загнал. Сам еле жив остался. Пришлось Головину в Нерчинске мир с Китаем подписывать.

— Что ж тут плохого?

— Как посмотреть.

— Знаю, китайцы там разбушевались, того гляди, войною могли на нас пойти.

— Вот потому Головин и отдал им все, что казаки завоевали, все до последней пяди.

— О чем ты говоришь, Федор Леонтьевич?

— Об Амуре-реке, матушка царевна. Отдал Головин китайцам оба его берега, будто наших там и не бывало. Нерчинский тракт это называется. Одно утешение, от столицы далеки земли приамурские. А жаль, больно жаль!

— Эх, Софья Алексеевна, Софья Алексеевна, досталися тебе помощнички — в дурном сне не приснятся. Ладно, Федор Леонтьевич, ты поменьше болтай, а я к государыне пойду. Оно и понятно, как нехорошо у нее на душе теперь.

8 августа (1689), в день памяти Перенесения мощей преподобных Зосимы и Савватия, Соловецких, и поминания святителей Емилиана исповедника, епископа Кизического, и Мирона чудотворца, епископа Критского, царь Петр Алексеевич с семейством уехали из Преображенского к Троице от опасности стрелецкого бунта.