- Лада, - тяжело вздохнул пожилой доктор. –Пойми, я и сам за эту девочку как за свою переживаю. Мне ситуация с ней… вот тут! – Виктор Васильевич ударил ребром ладони по горлу и в отчаянии зарылся пятерней в остатки своей шевелюры. – Но нет для нее донора. Нет! Все упирается в это чертово противопоказание: «ограниченная поддержка семьи». Все…

- Они не дают разрешения на удочерение…

- Мне очень жаль. Мне действительно очень жаль.

Лада все же всхлипнула. По крайней мере, этот человек не намекал на то, что ей стоит обратить внимание на менее проблемных детей, как это делали многие другие. Люди, с которыми она после не смогла общаться. Которых вычеркнула из жизни, не понимая, как они вообще в ней появились? Черствые… Чудовищно равнодушные.

- Вы, наверное, знаете, что после принятия решения о трансплантации реципиенты ожидают донорский орган порой до восемнадцати, а то и больше месяцев? Пятьдесят процентов… пятьдесят чертовых процентов погибают, так его и не дождавшись?

- Лада…

- У нее нет восемнадцати месяцев. У нее нет…

- Мне очень жаль.

Она покачала головой и, пошатываясь, встала со стула:

- В какой она палате? Я ведь могу ее увидеть? Или… мне это тоже запрещено?

Виктор Васильевич тяжело вздохнул:

- Она в седьмой. Пойдем… провожу.

В седьмой палате лежала одна только Лидочка. Ее маленькая, совсем не по возрасту фигурка казалась еще меньше на фоне огромной больничной койки. В тонкую ручку была воткнута капельница. Лада ненавидела… лютой ненавистью ненавидела эти иголки.

- Ладушка, ты пришла…

- Конечно, моя золотая девочка. И всегда буду рядом, помнишь?

- Да… до конца.

Лада сглотнула соленый ком:

- Это с чего ты о конце заговорила? Виктор Васильевич утверждает, что ты молодцом. Того и гляди выпишут.

- Это хорошо! Ты обещала прокатить меня на лодке… - тонкий голос Лиды слабел, а ведь она просто разговаривала… всего лишь разговаривала…

- Обязательно… Я обязательно покатаю тебя на лодке, моя золотая девочка. Быстро-быстро, чтобы соленый ветер в лицо и лишь крики чаек над головами…

Лида сонно моргнула, не в силах больше сопротивляться усталости, закрыла свои прозрачные, как родниковая вода глазки. Взрослые глаза маленькой девочки. Глаза, полные обреченного понимания…

Лада растерла слезы по лицу, поправила тонкое одеяло и, поцеловав малышку в пропахшие больничным смрадом волосики, вышла прочь из палаты.

- Ладочка! Как хорошо, что ты здесь! Там тебя ищет какой-то мужчина. Говорит, постоялец.

О господи! Она совсем о нем забыла…

- Лада?! Все хорошо?

Он спешил ей навстречу, а солнце… слепяще яркое солнце зажигало костры в его каштановых волосах. Почему-то Лада видела все происходящее словно в замедленной съемке. Летающую в воздухе пыль, вольготно прогуливающегося по широкому водостоку воробья, угодившую в паутину муху... В какой-то мере она и сама себя чувствовала где-то так. Еще живой, но уже полумертвой. Запутавшейся в паутине чужих смертей.

- Да… да, все… нормально.

Не плакать, только не плакать… Он – постоялец, а не жилетка.

Но как же хочется выть…

- Что все же произошло? Я приехал в назначенное время, но мне сказали, что ты в больнице. Я примчался сюда…

- О… извини за беспокойство. Голова кругом…

- Да к черту! Что случилось-то? Я чем-то могу помочь?

Да! Можешь! Вырви из груди свое сердце… Отдай его маленькой-маленькой девочке… Я бы свое отдала.