|
Порой увлекательно, но не весело. На черных знаменах сербских четников — так называли здешних повстанцев еще во времена борьбы с османским игом — написано: «Слобода или смрт!». До свободы нам всем очень далеко. А до смерти — рукой подать. Второе августа выдается дождливым, душным. Где-то далеко, над Дарницким хребтом, гремит гром. - Сегодня день десантника, вот! — говорит мне Шпала после развода. - Ну, хорошо. Поздравляю, брат. - Поздравление не булькает, — он улыбается. — А отметить положено. Я тут ракией разжился, вот… Ты Колу скажи, и после десяти подгребайте к Белому камню. - Казаков звать? - Да ну их… — кривится Шпала. — Понтов больно много. Ракия оказывается крепкой, как самогон. Да, по сути, это и есть самогон из чернослива. Мы все давно не пили и с непривычки быстро косеем. Вялый разговор время от времени прерывается на бравурные тосты: - Ну, за десантуру! - За то, чтобы число прыжков совпадало с количеством приземлений! - За дядю Васю, вот! К полуночи мы накидываемся так, что хочется лечь и уснуть прямо тут, в траве у белой известняковой скалы. Ракия — коварная штука. Голова вроде ясная, а руки-ноги почти не слушаются. И вдруг Кол произносит, старательно выговаривая слова: - Мне сегодня ночью дед приснился. В форме военной. «Иди, — говорит, — ко мне во взвод. Будем вместе фашистов бить». - И чего? — непонимающе таращит пьяные глаза Шпала. - А то, — Кол пытается закурить, но ломает сигарету в непослушных пальцах. — Дед погиб в июне сорок первого. В Брестской крепости. Я его только на фотках видел. Подавленные, слегка протрезвевшие, возвращаемся в палатку. Утром я просыпаюсь с тяжелой головой, и весь день проходит как во сне. Вечером подхожу к Горану: - Нам отпуск обещали. Затишье же. Ты спроси отцов- командиров, может, дадут недельку хотя бы? - Завтра, — говорит Горан. — Поеду в штаб, буду знам. «Знам» — это «узнаю» по-сербски. Иду к палатке. Казаки играют в футбол. На импровизированном травяном плацу идет вечерний развод — кого в караул, кого в дозор на перевал. Вдруг остро понимаю, что сербам не выиграть этой войны. Понимаю — но ничего не могу сделать. Да они и сами, как мне кажется, чувствуют это. Но — слишком упрямая нация — продолжают воевать, без надежды, с обреченной гордостью смертников. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Операция «Буря» Похоже, ко мне опять вернулась бессонница. Засыпаю только под утро. Мне снится Телли и изумрудные луга Махандари. И когда первый взрыв подбрасывает койки в палатке, я несколько секунд сижу на земляном полу и никак не могу — не хочу! — проснуться. Второй взрыв разносит в щепки будку связистов. Третий — накрывает ротную палатку, где квартирует сербская полурота. Матерясь и толкаясь, мы бестолково бегаем по лагерю, а взрывы становятся все чаще, воздух наполнен шуршащими звуками летящих снарядов. - На позиции! — орет Горан, размахивая автоматом. От его властного окрика мы приходим в себя, паника гаснет, как залитый водой костер. Обстрел продолжается, но хорватские артиллеристы переносят огонь дальше, к скалам, где стоит бронетехника. Бежим к траншеям. Нас, «черных волков», осталось двенадцать человек — кого-то посекло осколками, кто-то просто потерялся во мраке. Помимо бойцов нашего отряда уцелело человек двадцать сербов. Мы да они — вот, собственно, и все, кто остался защищать горный проход, ведущий вглубь Краинской территории. В темноте над нашими головами гудят самолеты — с запада, с запада! На юге встает зарево, доносится низкий рокот. Там тоже идет бой. Успокаивает только одно — за нашими спинами, возле Завале, дислоцированы основные части Личского корпуса. |
