Леонора судорожно цеплялась за спасительную выдумку о том, что Нэнси Эдварда не любит. Ей так хотелось поверить в эту ложь! Вера эта для нее была всё равно, что вера в бессмертие души. Она объясняла, что Нэнси никак не может любить Эдварда после того, как она, Леонора, во всех подробностях описала ей его жизненный путь и его нрав. Со своей стороны, Эдвард слепо верил в собственную неотразимость, за которую девочка будет по-прежнему любить его, под маской ненависти, что бы ни случилось. Он считал, она просто спасает лицо, делая вид, что его ненавидит, и вот очередной пример ее желания доказать, что она благонадежный член женского сообщества: эта ее жуткая телеграмма, посланная из Бриндизи. Так что не знаю. Решайте сами.

И вот еще что беспокоит меня в этой печальной истории. По мнению Леоноры, со стороны Эдварда было верхом эгоизма требовать от девочки самопожертвования — уехать за пять тысяч миль и по-прежнему любить его. По сути, считала она, Эдвард душил молодую жизнь. Он же объяснял всё по-другому: положим, он не мог жить без любви Нэнси и при этом не предпринимал ни малейших усилий поддержать ее чувство к нему, значит, никакой он не эгоист. Леонора моментально парировала, говоря, что это лишний раз доказывает, что он эгоист до мозга костей, пусть даже к его поступкам и нельзя придраться. Не знаю, кто из них двоих прав. Вам решать.

К поступкам Эдварда действительно придраться было нельзя: что правда, то правда. Они были чудовищно — я бы сказал, фатально — безукоризненны. Он сидел себе, ничего не делая, позволяя Леоноре перемывать ему косточки, честить его на все корки, проклинать. Он вел себя — простите — как дурак: что толку внушать девушке, что он хуже, чем есть на самом деле? А ведь он вел себя именно так. И при этом все трое ломали перед окружающими комедию, выставляя себя распрекрасными друзьями. Поверьте, за две недели, что мы провели вместе в чудесном старинном доме, меня ничто не насторожило. Даже оглядываясь назад, зная все, что случится потом, я не могу припомнить ни словечка, которым хоть один из них себя выдал бы. Вплоть до памятного обеда, за которым Леонора огласила телеграмму, — ни намека, ни взмаха ресниц, ни дрожащих рук. Сплошной приятный загородный пикник.

Леоноре очень здорово удавалось поддерживать это настроение полной безмятежности — я и спустя восемь дней после похорон Эдварда пребывал в неведении. Ведь как всё получилось: сразу после того обеда, за которым я узнал о готовящемся отъезде Нэнси в Индию, я сказал Леоноре, что у меня есть к ней разговор. Она тут же пригласила меня в маленькую гостиную, и я начал с того, что напомнил ей — опускаю подробности — о своем желании жениться на Нэнси и о ее предварительном благословении. Может, не стоит, сказал я, тратиться на билеты и вообще пускаться в такую даль, если Нэнси принимает мое предложение?

И тут же, прямо у меня на глазах, Леонора перевоплотилась в британскую матрону. Она заверила меня, что полностью поддерживает мое намерение жениться: лучшего мужа для Нэнси и желать нельзя. Вот только ей кажется, что перед таким серьезным шагом девочке надо набраться опыта, посмотреть мир. Да-да, так и сказала: «перед таким серьезным шагом». Нет, всё было разыграно как по нотам. На самом деле она была не против моего брака с Нэнси, но в мои планы входила покупка усадьбы Кершоу, что в миле от дороги на Фордингбридж, где я рассчитывал поселиться с девочкой. А вот это совершенно не устраивало Леонору. Чтобы до конца ее жизни девочку отделяли от Эдварда какие-нибудь полторы мили? — Не бывать этому! Ну так скажи, намекни хотя бы: «Женись, мол, только поклянись, что ноги ее здесь не будет, ты увезешь ее в Филадельфию или в какой-нибудь Тимбукту».