— Смотри-ка, — сказал один из игроков, — попик!

Но, заметив капитана Ван-Влита, он замолчал. Все выжидающе смотрели.

В нескольких коротких сухих словах представил им офицер иезуита.

— Оставьте меня, пожалуйста, с ними, — тихо попросил отец д’Экзиль.

Ван-Влит поклонился и ушел.

— Я тоже француз, — сказал, обращаясь к игрокам, отец д’Экзиль.

Они, посоветовавшись взглядами, посмотрели на него, ничего не отвечая. Наконец тот, который сказал «попик», разразился хохотом.

— Ты — француз? Ну, что ж из этого? Нам начхать!

Он был одет, как все остальные; на голове у него была вылинявшая шапочка, голубая кисточка которой болталась на спине.

— Ты — француз, ну и что же? Неужели ты не понимаешь, что те, кто здесь, чихать хотели на Францию?

Другие с трусливым одобрением рассмеялись.

— Прежде всего, где ты был 25 июня 1848 года?

— Здесь, — ответил иезуит.

— А! Ты был здесь. Хорошо! А я был на площади Бастилии; я намочил свой платок в крови твоего товарища Аффра. Я стрелял вместе с Коссидьером и Луи Бланом.

— Коссидьер и Луи Блан бежали, — сказал иезуит.

— Бежали! Что ты говоришь?

— Я говорю, что они бежали в то время, когда ссылали в Алжир несчастных, которых они толкнули на бунт, — спокойно сказал патер.

— A! — сдерживая ярость, сказал другой. — А 2 декабря, где ты был?

— Тоже здесь, — сказал отец д’Экзиль.

— Здесь. Хорошо. А я был на баррикадах вместе с Виктором Гюго.

— Виктор Гюго никогда не был на баррикадах, — улыбаясь, сказал отец д’Экзиль.

— Никогда не был на баррикадах! Виктор Гюго! Толкуй!

— Монсеньор Аффр был там, он-то был, — сказал патер. Он схватил поднятую руку своего собеседника и заставил его снова сесть среди товарищей перед разбросанными картами.

У того на губах выступила пена.

— Ханжа! Лицемер! Грязный ханжа!

— Я ухожу, — грустно и высокомерно произнес отец д’Экзиль. — Если я кому-нибудь из вас понадоблюсь, то ему стоит только позвать меня. Пусть он обратится к капитану Ван-Влиту. Я приду.

И он медленно удалился, преследуемый ругательствами зуава-революционера.

Перешагнув через границу лагеря, он спустился по течению Иордана и остановился в пустынном месте, где, как он знал, никто не увидит его. Там он прислонился лбом к стволу дерева и с минуту неподвижно простоял так.

Скоро он отодвинулся от дерева. Его утешило журчание воды и, в особенности, интенсивная жизнь животных близ него и вокруг него. Ах, милые звери, вам еще не отвели на золотой доске мира достойного вас места. В проточной воде прыгала, в поисках потерпевшей крушение саранчи, форель. Плавали зеленые и голубые щуки. На прибрежную траву выскакивали из старых, гнилых пней мускусные крысы с дрожащими черными кроличьими усами. Они усаживались вертикально на задних лапках. Они и патер смотрели друг на друга. «О брат величайшего из святых, — как бы говорили они, — нам нечего бояться тебя, не правда ли? Ты немного выиграешь, если раздавишь одну из нас ударом каблука, и у тебя на подошве будет волочиться бедная черная шкурка, пропитанная кровью. Мы идем к тебе. Мы грызем только старые, никому не нужные вещи. Мы кусаем только тогда, когда нас пугают. Ах! если бы люди могли то же самое сказать о себе!» Из стеблей душистого чернобыльника прокрадывались куропатки, оставляя в траве сейчас же выпрямлявшуюся борозду. Изумрудные стрекозы слегка касались древовидного ладанника, и как раз над головою отца д’Экзиля ворковали две очаровательные горлинки, которые походили на пленниц в сетях среди тоненьких веточек ивы.