— Но ведь… о боже, это шутка? — простонала Ребекка. — Они же ничего не знают. Они мирно спали в своих кроватях, когда его убили. Неужели этот… неужели господин фон Пост будет применять свою тактику ведения допроса к двум девочкам одиннадцати и четырех лет от роду? Кто потом будет приводить их в чувство? Вы?

Анна-Мария откинулась на стуле и прижала руку к животу прямо под ребрами.

— Я понимаю, что вы возмущены тем, как он разговаривал с Санной…

— А вы не возмущены?

— Но я обещаю, что допрос девочек будет проведен наиболее щадящим образом. При этом будет присутствовать детский психиатр.

— Зачем? — спросила Ребекка. — Зачем нужно их допрашивать?

— Думаю, вы прекрасно понимаете, что у нас нет другого выхода. Орудие убийства обнаружено в квартире Санны, но технически привязать его к ней невозможно. Второе орудие мы так и не нашли, то есть у нас имеются только косвенные улики. Санна рассказала, что Сара была с ней, когда она обнаружила Виктора, а Лова спала тем временем в санках. Может быть, девочки видели нечто важное.

— Например, как их мама убивала Виктора — вы это имеете в виду?

— Такую возможность мы и должны исключить при расследовании, — сухо ответила Анна-Мария.

— Я хочу присутствовать.

— Разумеется, — с готовностью согласилась Анна-Мария. — Я расскажу обо всем Санне, мне все равно сейчас ехать в отделение. Мне показалось, что она неплохо держалась.

— Она вообще была в другом месте, — угрюмо проговорила Ребекка.

— Трудно представить себе, каково ей сейчас. Стоять на пороге тюрьмы.

— Да уж…

Они собрались дома у Гуннара Исакссона: пасторы, старейшины и Ребекка. Ребекка приходит последней, хотя явилась на десять минут раньше. Она слышит, как разговор в гостиной смолкает, когда Гуннар открывает ей дверь.

Ни его жены Карин, ни детей нет дома, но в кухне на круглом обеденном столе стоят два больших термоса — один с кофе, другой с кипятком для чая. На серебряном блюде лежат пирожные и булочки, прикрытые клетчатой матерчатой салфеткой. Карин достала для них чашки, блюдца и ложки и даже налила молоко в маленький кувшинчик. Однако пить кофе они будут позже, сначала предстоит разговор.

— Ты, разумеется, хотела бы знать, зачем мы просили тебя прийти.

Разговор начинает Франц Закриссон, один из старейшин общины. Обычно он вообще не замечает ее — ему не нравятся ни Санна, ни Ребекка, но сейчас его взгляд мягок и выражает беспокойство, голос полон тепла и заботы. Это пугает Ребекку. Она не отвечает, но садится, когда он просит ее сесть.

Остальные старейшины смотрят на нее с самым серьезным видом. Всем им за пятьдесят. Веса Ларссон и Томас Сёдерберг, которым за тридцать, моложе всех.

Первый смотрит в стол, второй сидит, опершись локтями о колени и упираясь лбом в сомкнутые пальцы. Глаза его закрыты.

— Томас подал заявление об увольнении, — говорит Франц Закриссон. — После того, что произошло, он не считает себя вправе оставаться пастором в той же общине, что и ты, Ребекка.

Братья согласно кивают, и Франц Закриссон продолжает:

— Я очень серьезно отношусь к тому, что случилось. Но я верю в прощение. Прощение Господнее и людское. Я знаю, что Бог простил Томаса, и сам я его простил. Мы все его простили.

Он замолкает — возможно, размышляет о том, стоит ли говорить о прощении самой Ребекки. Но все это слишком неоднозначно. Она сделала аборт, несмотря на альтруистические уговоры Томаса, и не выказывает никаких признаков раскаяния.