|
Спустя два с половиной часа он открыл глаза и, шатаясь, поднялся на ноги. К счастью, он не особенно пострадал, если не считать слабой пульсирующей головной боли, не страшнее той, какую он часто испытывал после ночной попойки. Пожары вокруг уже потушили, трупы убрали, раненых перевязали — все было подчищено, вымыто и приглажено. Не пройдет и дня, как поле боя придет в прежнее состояние и горожане притворятся, будто ничего и не случилось. Все равно как если бы после Гастингса уцелевшие расчистили бы поле боя и унесли убитых, надеясь, что поутру все станет как прежде. Какое недальновидное поведение! Лондон стоял на пороге спасения, а его жители, словно боящиеся темноты дети, зажмуривали глаза и просили, чтобы оно ушло. Церковь Летней Страны предложила им искупление, но они захотели жить как всегда, в беззаконии, невежестве и грехе. Конечно, Дэдлок не думал об этом, одобрительно оглядываясь по сторонам. Нет, он просто вздохнул от облегчения, что все кончилось, что он жив, цел и невредим. Немного смущенный, он откашлялся, подошел к ближайшей группе полицейских и начал выкрикивать приказы. Но Дэдлок все же изменился. Он обнаружил это много часов спустя, когда вернулся домой и стал переодеваться перед сном. Посмотрев на себя в зеркало, он наконец увидел, что сделали с ним Старосты, увидел утонченность их обещанного подарка. Шрамы на его туловище, эти молочно-белые полосы, пересекавшие его тело, исчезли, а с ними и отметины на лице. Все исчезло, стерлось так же легко, как Сомнамбулист стирает мел с доски. Дэдлок посмотрел на свою гладкую и чистую грудь с отвращением. Теперь он стал таким обыкновенным, таким нестерпимо заурядным и неотличимым от всех. Задохнувшись, он сбросил остатки одежды, рухнул на постель и сделал то, чего не делал почти двадцать лет. Утром, когда он позвонил в Клуб выживших, чтобы заявить о своем выходе из него, глаза его были распухшими и красными от слез. Старосты точно знали, что делают. Но по сравнению с альбиносом Дэдлок легко отделался. Я не уверен, что способен вам поведать о том, что случилось с мистером Скимполом. С чего мне начать? С какого момента его долгой и унизительной кончины? С бесконечного и мучительного возвращения в Уимблдон? С момента, когда он вышел из наемного кеба — после того, как заблевал все сиденья липким красным веществом? Когда он посмотрел на все это и почти безразлично подумал, не является ли эта гнилостная слизь остатками его желудка? Нет. Я избавлю вас от этого. Начну с момента его прихода домой. В последний раз он сражался с замком и ключом, и рев боли в его голове перекрывал даже шум попойки за стеной. Чтобы не упасть, он на мгновение привалился к входной двери и почти ввалился внутрь, хрипло зовя сына. Конечно, ему никто не ответил, и Скимпол побрел внутрь, намереваясь оставаться рядом со своим ребенком, пока смерть не заберет его. Воняя блевотиной и истекая кровью как минимум из двенадцати мест, он двинулся в кухню, жалобным голосом призывая мальчика. Тогда-то он и увидел его. Или то, что от него осталось. Даже я (а меня не назовешь брезгливым) вряд ли смогу описать вам это зрелище. Несомненно, вы сами себе неплохо представите — вы наверняка сами уже догадались о «плате», какую взяли с альбиноса Старосты. Сын Скимпола лежал на спине на полу, бледный и холодный, с выражением жалкого ужаса на лице. Его кожа и одежда были красны от крови, в нем не осталось ни одной целой кости. Мальчика умело забили насмерть его же собственными костылями. Скимпол тут же подумал, не убивали ли они его по очереди. Слишком слабый, чтобы закричать от ярости и горя, слишком измученный, чтобы плакать, альбинос опустился на колени и упал на изуродованное тело сына. |
