— Мир не делится на черное и белое, мой дорогой, — сказала Элис. — Даже в таком святом деле. Даже здесь появляются оттенки, и серая пелена покрывает все.

Роджер кивнул. То, о чем говорила Элис, имело к нему самое прямое отношение. Как бы ни был человек предусмотрителен, как бы тщательно ни рассчитывал свои шаги, жизнь неизменно оказывается сложнее и опрокидывает любые расчеты, заменяя умозрительные схемы противоречивой, смутной, неопределенной действительностью. И не он ли сам — наглядный, ходячий пример этой зыблющейся двойственности? Его следователи — Реджинальд Холл и Бэзил Томсон — не сомневались, что он прибыл из Германии, чтобы возглавить восстание, меж тем как истинные его руководители до последней минуты скрывали от Кейсмента дату выступления, ибо знали его мнение по этому поводу: поднимать восстание, не согласовав его с действиями германских войск, — безумие. О чем тут еще говорить после такого?

Что будет теперь с националистами? Их лучшие бойцы погибли в уличных сражениях, казнены, брошены в тюрьмы. Чтобы восстановить это движение, потребуется много лет. Немцы, на которых возлагалось столько надежд, устранились. Годы самопожертвенных усилий во имя Ирландии пошли прахом. А сам он сидит в камере британской тюрьмы и ждет ответа на прошение о помиловании, в котором ему, судя по всему, будет отказано. И разве не лучше было бы сложить голову в уличных боях вместе с этими поэтами и мистиками, посылая и получая пули? Тогда его гибель обрела бы ясный и непреложный смысл, избавила бы от позорной смерти в петле, уготованной ему, как заурядному преступнику. „Поэты и мистики“. Да, именно так было, так они и вели себя, выбрав центром восстания не какие-нибудь армейские казармы или Дублинский замок, цитадель колониальной администрации, но здание почтамта, недавно перестроенное. И это был выбор не политиков и не военных, но цивилизованных граждан. Они ставили себе целью не столько разгромить британских солдат, сколько завоевать сердца своих соотечественников. Не об этом ли с предельной ясностью высказывался Джозеф Планкетт во время дискуссий в Берлине? Поэты и мистики жаждали принять мученичество, чтобы потрясти, пробудить от спячки огромные множества людей, веривших, подобно Джону Редмонду, что Британская империя сама, по доброй воле, мирным путем, дарует Ирландии свободу. Поэты и мистики оказались провидцами или наивными простаками?

Он вздохнул, и Элис ласково похлопала его по руке:

— Тебя печалит и волнует, когда мы говорим об этом, да, Роджер?

— Да, Элис. Печалит и волнует. Порою я впадаю в неимоверную ярость, когда вспоминаю все, что они сделали. А иногда — завидую им всей душой и восхищаюсь ими безмерно.

— По правде сказать, я могу думать только об этом. И о том, как мне не хватает тебя, Роджер, — произнесла она, снова беря его за руку. — Твой ум, твоя зоркость помогали мне различать свет во всем этом мраке. И знаешь ли что?.. Не сейчас, но по прошествии времени из всего этого что-нибудь да получится. Есть приметы и признаки.

Роджер кивнул, не вполне понимая, что она имеет в виду.

— Уже сейчас число сторонников Джона Редмонда по всей стране убывает, — добавила Элис. — Прежде мы были в меньшинстве, а теперь большая часть ирландского народа склоняется на нашу сторону. Это покажется тебе невероятным, но так оно и есть. Расстрелы, военно-полевые суды, высылки сыграли нам на руку.

Роджер заметил, как смотритель, стоявший к ним спиной, пошевелился, словно желая обернуться и приказать, чтобы прекратили. Но не сделал этого. Элис была теперь настроена более оптимистично. По ее мнению, Пирс и Планкетт не так уж безнадежно заплутали. Потому что по всей Ирландии с каждым днем множится число стихийных манифестаций: на улицах, в церквях, в профсоюзных центрах, в клубах люди с горячей симпатией высказываются о мучениках, расстрелянных на месте или приговоренных к долгим срокам тюремного заключения, и пышут злобой к полиции и солдатам британской армии.