Но в самом деле он стал чувствовать себя лучше — таким, каков был прежде, — лишь через три или четыре дня после приезда в Луанду, за столиком старинного „Кафе Пари“, куда зашел перекусить, прокорпев над работой целое утро. Роджер, просматривавший лиссабонскую газету, заметил вдруг через окно нескольких полуголых африканцев, которые разгружали посреди улицы огромный воз с какими-то тюками — скорее всего, хлопка. Один из туземцев — самый молодой — был очень красив. У него было тело атлета — удлиненно-стройное и крепкое — и под лоснящейся от пота иссиня-черной кожей рельефно проступали напряженные под тяжестью груза мускулы рук, ног и спины. Когда со вскинутым на плечо тюком он шел от телеги на склад, легкая ткань, обвернутая вокруг бедер, распахивалась, и тогда на мгновение показывался свисающий член — красноватый и необычно крупный. Роджер, почувствовав, как будто обдало его волной жара, захотел немедленно сфотографировать статного грузчика. Такого с ним не случалось уже несколько месяцев. Одна мысль вмиг вернула ему бодрость: „Я снова стал прежним“. В дневничке, с которым не расставался, он записал: „Огромный и очень красивый. Я выследил его и уговорил. Спрятавшись под гигантскими папоротниками на пустыре, мы целовались. Он был моим, я принадлежал ему. И выл“. И Роджер глубоко вздохнул, по-прежнему пребывая в жару.

В тот же день мистер Брискли вручил ему депешу из министерства, лично от лорда Лэнсдауна. Министр приказывал немедленно вернуться в Англию и продолжить работу над отчетом о Конго непосредственно в Лондоне. Вечером Роджер впервые поужинал с аппетитом.

Прежде чем 6 ноября сесть на „Заир“, отправлявшийся из Луанды в Лондон с заходом в Лиссабон, Роджер написал письмо Эдмунду Д. Морелю. Они тайно переписывались уже полгода. Лично знакомы не были. О его существовании Роджер узнал сперва от Герберта Уорда, отзывавшегося о ливерпульском журналисте с восхищением, а потом — когда услышал, как бельгийские чиновники обсуждают в Боме чрезвычайно резкие и хлесткие критические статьи, где обличались злоупотребления в отношении коренных жителей Независимого Государства Конго. Роджер тайно, с помощью Гертруды, раздобыл несколько брошюр, изданных Морелем. Серьезность и основательность обвинений произвела на него столь сильное впечатление, что он решился на весьма смелый шаг и — опять же через Гертруду — послал журналисту письмо. Сообщал, что провел в Африке многие годы и мог бы предоставить сведения из первых, что называется, рук и поддержать его справедливую борьбу, с которой полностью солидаризируется. По своему дипломатическому статусу он лишен возможности делать это открыто, а потому необходимо принять должные меры предосторожности к тому, чтобы источник информации из Бомы не был установлен. В письме из Луанды Кейсмент делился самыми свежими впечатлениями и обещал немедленно по прибытии в Лондон связаться с Морелем. Ни о чем не мечтал он так страстно, как о знакомстве с тем единственным европейцем, который в полной мере сознавал ответственность Старого Света за то, что на земле Конго возник самый настоящий ад.

На пути в Лондон к Роджеру вернулись надежда, воодушевление, бодрость. Он вновь уверовал, что его отчет поможет прекратить все эти ужасы. Недаром же министерство с таким нетерпением ожидает его. События приняли такой размах, что британскому правительству просто придется вмешаться и потребовать радикальных перемен, убедить в их необходимости своих союзников и лишить Леопольда II этого беспримерного и невиданного доселе личного владения, каким оказалось Конго. Несмотря на то что от Сан-Томе до Лиссабона беспрестанно штормило, причем так, что полкоманды страдало морской болезнью, Роджер Кейсмент продолжал составлять отчет.