Спустя годы Роджер, вспоминая эти лихорадочные недели в конце 1903-го и в начале 1904 года, скажет себе, что самым важным для него была не популярность, обретенная им еще прежде, чем правительство его величества обнародовало отчет, и даже не те атаки, которые уже значительно позже повели на него в прессе агенты Леопольда II, не называвшие его иначе как „клеветником и врагом Бельгии“, — но произошедшее благодаря Морелю, ассоциации и Герберту Уорду знакомство с Элис Грин, ставшей ему впоследствии и задушевным другом, и — как сам он признавался — наставницей. С первых минут между ними возникло понимание и симпатия, которые с течением времени стали только глубже и прочней.

Уже при второй или третьей встрече Роджер открыл ей душу, как на исповеди. Ей, ирландке из протестантской семьи, он осмелился сказать то, чего не говорил еще никому и никогда: там, в Конго, ежечасно наблюдая насилие и несправедливость, он обнаружил, какая вопиющая ложь заключена в самой идее колониализма, и нежданно стал чувствовать себя „ирландцем“, иными словами — гражданином страны, которую покорила, захватила, ограбила и обескровила Британская империя. И начал стыдиться очень многого — всего, о чем, повторяя отцовские поучения, говорил и во что верил прежде. Но теперь для него пришла пора исправлять ошибки. Теперь он, благодаря Конго открыв для себя Ирландию, захотел быть настоящим ирландцем, узнать свою отчизну, проникнуться ее традициями, историей и культурой.

Элис, которая была на семнадцать лет старше Роджера и относилась к нему с почти материнской нежностью, хоть иногда и упрекала его за порывы ребяческого воодушевления, столь неуместные для сорокалетнего мужчины, угощала чаем с печеньем или сэндвичами с мармеладом, помогала ему и книгами, и советами, и беседами, которые были для него бесценной школой. За первые месяцы 1904 года Элис стала ему и другом, и наставницей, и провожатой в то отдаленнейшее прошлое, где история, миф и легенда — действительность, религия и вымысел — перемешались ради созидания традиции народа, который, вопреки стараниям империи лишить его всего национального, сумел сохранить язык, и самобытность, и обычаи — все то, чем гордится и что обязан защищать любой ирландец, будь то католик или протестант, верующий или атеист, либерал или консерватор. И ничто так не способствовало исцелению ран, оставленных в душе Роджера экспедицией к верховьям Конго, как эта новообретенная дружба с Морелем и Элис. Однажды, прощаясь с Роджером, который, испросив трехмесячный отпуск в министерстве, уезжал в Дублин, она сказала ему:

— Ты-то хоть заметил, что сделался знаменитостью? Здесь, в Лондоне, только и разговоров что о тебе.

Но самолюбию Роджера, который никогда не был суетен, это нимало не польстило. Элис тем не менее, сказала правду. Публикация его отчета наделала шума в прессе, в парламенте, среди политиков и в обществе. Нападки, которым он подвергался в бельгийском официозе и английских газетенках, что обслуживали короля Леопольда, только придавали масштаб его фигуре и способствовали тому, что его воспринимали как великого борца за справедливость и человеческое достоинство. У него постоянно брали интервью, его звали на торжественные заседания и в закрытые клубы, засыпали приглашениями в салоны, где собирались либералы и противники колониализма, в статьях и обзорах превозносили до небес его отчет и его усилия в защиту свободы и справедливости. Конголезская кампания обрела новый импульс. Пресса, церковь, наиболее передовые круги британского общества, ужаснувшись разоблачениям, которыми изобиловал меморандум, требовали, чтобы правительство настояло на отмене решения о передаче Конго королю бельгийцев.