Не отреагировав на прозвучавшее в вопросе лукавство, она кротко согласилась:

— Можно и поменять.

Уже два часа спустя они покачивались в междугородном автобусе, который благополучно доставил их к вечернему поезду.

Опасения адвоката, что за двое суток езды он изведется от вынужденного бездействия и ужаса перед грядущим, не сбылись. Верная своим привычкам, Карина купила на вокзале еще пару романов, и от скуки в поезде они не страдали. Кроме того, Александр Петрович с приятным удивлением обнаружил, что в какой-то мере способен справиться со своей трусостью, — во всяком случае, страх не терзал его ежечасно и ежесекундно, как это бывало с ним ранее в гораздо менее крутых ситуациях. Короче говоря, в Петербург они приехали отдохнувшими и готовыми к решительным действиям.

Первым делом возник вопрос о жилье: о появлении в своих квартирах не могло быть и речи. Один из хороших приятелей Самойлова, композитор, разумеется преуспевающий, имел привычку жить за городом, в Доме творчества, до глубокой осени. Позвонив ему и убедившись, что в городе его нет, они отправились в Репино, где и застали искомую творческую личность гуляющей со своей таксой.

В Петербург они вернулись уже не бездомными людьми, а обладателями превосходной квартиры на набережной Фонтанки.

К Фавиловичу Самойлов успел как раз к окончанию рабочего дня. Карине очень хотелось сопровождать его в этой поездке, но он отказал ей в лаконичной форме:

— Техника безопасности!

Умелец встретил его спокойно, без удивления или смущения, из чего Александр Петрович заключил, что ничего страшного не случилось. Для разговора они, как обычно, вышли в коридор.

— Ну-с, дорогой Натан, не объясните ли вы, что сие означает? — строго спросил адвокат и предъявил ему странную телеграмму со словами «ребенок не мой».

Фавилович засуетился, стал волноваться, его очки тотчас запотели, так что он не мог разглядеть текста, но в конце концов недоразумение разъяснилось: он написал «ребенок немой», а противная девчонка на телеграфе все перепутала.

Было ясно как Божий день, что ошибку сделал он сам, ибо, по своей близорукости, писал почти на ощупь, но адвокат не стал уточнять эти обстоятельства, выяснив главное: поведение Фавиловича не вызывало подозрений.

Перейдя к делу, тот сообщил, что ему удалось подобрать подходящий к этой кассете декодер и переписать ее в стандартной системе, но звуковой дорожки на ленте не оказалось, на каковое обстоятельство он и позволил себе намекнуть в телеграмме.

— Звуковой дорожки не оказалось или не удалось обнаружить? — решил уточнить адвокат.

— Ее нет, понимаете, — нет и никогда не было, — опять разволновался его собеседник, — такая система записи, она раньше применялась в научной аппаратуре, там звуковое сопровождение вообще не предусмотрено. Я здесь ни при чем!

— Верю вам целиком и полностью, и, пожалуйста, не волнуйтесь. Давайте лучше посмотрим, что там записано.

Натан провел гостя в лабораторию и включил видеоплейер. Сначала они смотрели все подряд, а потом стали прокручивать ленту в убыстренном темпе, лишь иногда снижая скорость до нормальной.

То, что они видели, никак нельзя было назвать интересным кинофильмом. Действие происходило в одном и том же врачебном кабинете и представляло серию сеансов гипноза с разными пациентами. Адвокат насчитал одиннадцать эпизодов, — впрочем, из-за ускоренной прокрутки он мог на одну-две единицы ошибиться. Сценарии повторялись с монотонной педантичностью. Довольно упитанный врач приглашал очередного пациента к столу и делал какие-то записи, затем вводил пациента в гипнотическое состояние. После этого он с некоторыми просто беседовал, насколько можно было понять при отсутствии звука, медленно и раздельно повторяя недлинные фразы, другие же под гипнозом проделывали различные несложные операции — ложились на пол, переносили с места на место предметы, перепрыгивали или перелезали через составленные сиденьями друг к другу стулья, а один даже стрелял из пистолета последовательно в стул, во врача и в собственную голову, — естественно, без каких-либо неприятных результатов.