Я развернулся и поехал к ближайшей телефонной будке, откуда позвонил моей знакомой Барбаре Уилкинсон, работавшей в отделе новостей «ORF». К счастью, я сразу дозвонился, и она поняла, что мне надо, как только сняла трубку. Нас познакомил Николас несколько лет назад.

– Уокер, Николас убит. Я только что слышала. Его жена ранена, но больше я ничего не знаю. Позвони мне снова через пару часов. Здесь сумасшедший дом. Позвони позже. Извини. Я плачу. Позвони позже.

Теперь я сознаю, что когда начал это повествование рассказом о Николасе и моих отношениях с ним, то употребил настоящее время. Но это лишь потому, что когда я вспоминаю о нем, по многу раз каждый день, то думаю как о живом: его поздние звонки, черные костюмы от Валентино и светлых тонов рубашки, странный, уникальный баланс точности и чрезмерности хорошего человека, неуверенного в себе, но всецело уверенного в своем искусстве. Я любил красоту его души. После Марис он был моим ближайшим другом с тех пор, как я стал взрослым, и, возможно, лучший мой комплимент ему – это думать, что он все еще здесь. Когда он умер, у меня впервые возникло чувство, что жизнь иногда плутует. Возможно, единственной целью наших отношений только и было – счастливо провести вместе тот период нашей жизни. Ожидать или желать большего было глупостью или жадностью.

Нет, мне это не нравится. Есть слишком много способов рационально объяснить смерть любимого человека. Многие из них хорошо звучат, но ни уодного не хватит силы и убедительности, чтобы вас утешить. Особенно когда видишь, как кто-то курит «его» сигареты, или новый фильм – ты бы о нем поговорил с ним… если бы он был жив.

Незадолго до того, как это случилось, я просматривал поэтический сборник и наткнулся на стихотворение Джона Силкина, озаглавленное «Пространство в воздухе». Последняя его часть тронула меня, и я переписал эти несколько строчек, чтобы дать Марис. Ей тоже понравилось, и она положила листок себе на стол.

Как предзнаменованье:

И ты умрешь, Любовь!

В больнице ее было невозможно слушать. После первого визита никому из нас больше не хотелось навещать ее, так как она снова и снова рассказывала об увиденном, о своих чувствах, когда это случилось, о том, что делают с ней врачи… но очень мало о Николасе. И самое страшное – она наконец оказалась в центре внимания и не собиралась ни за что уступать это место.

Но из-за Марис мы навещали Еву каждый день. Марис верила в преемственность: раз эта женщина была женой Николаса, наша обязанность – помогать ей, пока она снова не сможет самостоятельно шагать по жизни. От нас не требовалось быть ее друзьями, надо было лишь на какое-то время продолжить нашу дружбу с человеком, любившим ее.

В своем завещании он изъявил волю быть кремированным, но сначала устроили поминальную службу в его любимом здании в городе – церкви, спроектированной Отто Вагнером на территории Штайнхофа, самого большого в Вене приюта для умалишенных. Так хотел Николас, но я не понимал, это он серьезно или опять шутит. Церковь, типичный образец югендштиля, заполнилась народом. Трогало количество скорбящих, отовсюду съехавшихся попрощаться с ним. Ему бы понравился вид этой толпы.

Николас снимал фильмы о русских стариках, соблазнительных шпионках, глупых туристах, заблудившихся по дороге в Венецию. Некоторые из его картин были так себе, другие – великолепны. Но все эти фильмы были сняты с великой любовью к тем, кого он снимал, и это сквозило во всем. Когда мы выходили из церкви, какая-то старушка в суконном пальто с густым оттакрингским акцентом сказала мужчине рядом:

– Николас Сильвиан знал нас.