В Брегенце Гюнтер сошел. Обнявшись напоследок, мы оба расплакались, как дурни. Мы были дома, к добру ли, к худу ли, и радовались этому. В последний раз я видел его, когда он стоял на платформе и испуганно озирался. Вокруг роился народ, но к нему никто не подошел. Прекрасно понимая его чувства, я открыл окно и крикнул:

– Если здесь будет плохо, приезжай в Вену. Ты знаешь, где я живу. Кохгассе!

Он махнул мне рукой:

– Ладно, но у меня будет все хорошо. Позаботься о себе, друг.

Прошло еще два дня, пока я добрался до дому. Всю страну заполняли чужие войска. Англичане, русские, американцы, на джипах и танках, идущие пешком по обочине… Одна группа даже помахала нам рукой, когда наш поезд проезжал мимо. А год назад мы бы начали стрелять друг в друга.

Насколько я слышал, победители разделили Австрию. Каждая земля управлялась разными властями. В поезде мы узнали, что так же поделена и сама Вена, и гадали, кто хозяйничает в разных районах и какие мы увидим перемены. Еще одни неприятности, о которых приходилось думать.

Последней остановкой перед прибытием был Линц, страшно разрушенный. Впрочем, больше всего мне запомнились два товарных вагона на обочине с криво намалеванными шестиконечными звездами. Под звездами виднелась надпись: «Маутхаузен». Во Франции я не верил слухам до того дня, когда увидел улетающих еврейских детей, того самого дня, когда наш лейтенант велел нам собрать их и погрузить в грузовики. После этого я верил всем слухам о лагерях смерти. Но что я мог поделать? Что вообще в человеческих силах, когда одно слово возражения означает расстрел, а то и хуже? Лейтенант в тот день был прав: наша задача состояла в том, чтобы уберечь собственную задницу, каковы бы ни были приказы.

И это было одной из немногих тем, которые мне хотелось обсудить с отцом. Он выжил. С таким ростом нужно уметь выживать в этом мире. Мне хотелось услышать его рассказы о том, что делали нацисты и почему. Много раз в моей жизни ему удавалось придавать смысл вещам, которые лишь сбивали меня с толку. Может быть, действительно существовало разумное основание убивать этих евреев, а я просто его не знал.

Когда поезд въехал в Вену, всего через несколько минут я увидел их обоих, стоящих рядышком на перроне. Заметив меня, Элизабет бросилась было ко мне, но отец схватил ее за локоть и удержал. Потом он один двинулся ко мне своей смешной раскачивающейся походкой, как бывало, когда он спешил.

– Мой мальчик! Мориц! Ты дома. Ты здесь.

Он говорил на отцовском языке, используя секретные слова, которым научил меня, когда я был мальчиком, но которые я всегда не любил.

– Здравствуй, папа. Говори со мной по-немецки. Сейчас мне хочется слышать мой собственный язык.

Я снова плакал. Я поднял его и обнял, но через его плечо смотрел на приближающуюся Элизабет. Папа был папой, а Элизабет была домом.

– Привет! Который час? Господи боже мой, что может быть в восемь часов утра такого важного, что нельзя подождать?

– Дейв, мне нужно, чтобы ты для меня еще кое-что поискал.

– Прямо сейчас? Можно, я сначала почищу зубы? Что случилось? Ты нашел еще один скелет в семейном шкафу?

– Нет, на сей раз нечто более в твоем духе. Я хочу, чтобы ты разузнал все об истории сказки «Румпельштильцхен». Я знаю, она пришла от братьев Гримм, но хочу, чтобы ты покопался в этом и разузнал все, что можно.

Я устал, задеревенел и беспокоился за Марис, но когда опять оказался дома, на память мне пришел другой недавний звонок и ошеломил меня. Все, что случилось с тех пор, изгладило из памяти некоторые слова, но оставшегося хватило на полную дозу мурашек.