А Шлома, прочитав Перле Пашкино стихотворение, сказал:

— Хорошо написано. Как у Изика Фефера. Просто и понятно. Юный Феферчик!

Пашка любил Шлому и по-своему защищал его. Перед своими дружками. Когда он был маленьким, то объяснял дружкам, что Шлома не еврей, его из детдома тетя Перла взяла и дала еврейское имя, а по-настоящему его зовут Иван. А когда вырос, успокаивал пацанов более круто:

— Помолчи, а то услышит Шлома, быстро сделает секир-башка. Будешь стричься, не там чиркнет и каюк! И ему ничего не будет. У него справка от Жукова. Моя матка сама видела…

Шлома был спокойный, уживчивый, можно сказать уступчивый человек, но в жизни были одна вещь, которую он не мог спокойно переносить: это когда кто-то при нем произносил слово «жид»!

Он не обижался на любые шутки, но в этом случае Шлома не уступал ни на йоту, даже если это не сулило ему ничего хорошего. Он загорался, как индюк, и мчался напролом, круша всё на своем пути к справедливости. Это знали самые отпетые краснопольские хулиганы и не задирались с ним. Кроме Лешки Картавого. В роду у Лешки все мужики были рыжие, долгоносые, картавые, похожие на евреев, и это выводило их из себя. Евреи говорили, что когда-то их прабабушка была горничной у барона Розенфельда, посему их род стал похожим на евреев. Говорили это евреи между собой, потому что такой обиды Картавые не спустили бы ни кому. Лешкин дед вырезал половину краснопольских евреев во время погрома в гражданскую, а батька в Отечественную был полицаем и, как рассказывали в Краснополье, убивал еврейских детей. После войны, вернувшись из лагеря, он был тише воды, ниже травы, но свою ненависть передал Лешке. Самое обидное для Лешки было то, что он был, как и его отец, похожий на еврея, и это выводило его из себя:

— Не жид я, а немец, — доводил он каждому, — батька мой из немцев!

Вымахал он дылдою в два метра, во всех драках и пьянках был первым, но в открытую со Шломой не сталкивался и даже, когда забирали в армию, подсунул свою голову под Шломову машинку. Чтобы повезло.

Хоть и уверяли плакаты в военкомате, что армия исправляет самых отпетых хулиганов, Лешка вернулся прежним, даже худшим. И силы прибавилось, и злобы. Опять он стал верховодить в поселке…

А Пашку под нулёвку стригли в Могилеве. После школы он поступил в техникум и оттуда ушел служить. Попал в Афганистан и вернулся без ног.

Окончил техникум и устроился в Кричеве на автобазе. В Краснополье приезжал только на праздники. И всегда заходил к Шломе постричься и поговорить. Хоть он больше стихов не писал, но Шлома все равно называл его Феферкой, и Пашка на это не обижался. Ему даже нравилось это имя…

Когда из Краснополья начали уезжать евреи, и одним из первых подался в Америку Евсей, Пашка сказал Шломе:

— Все ваши едут. У нас в Кричеве уже ни одного еврея не осталось. А вы чего ждете?

— Не знаю, чего жду. У моря погоды, наверное, — грустно сказал Шлома и добавил, — Перла каждый день про это разговоры заводит. Ей кажется, что там булка с маслом. А там, как и везде, шерри-бренди, чепуха…

— Может, и шерри-бренди, а лучше, чем здесь, — сказал Пашка и неожиданно добавил, — там вас хоть Лешка Немец жидом не назовет!

— Тебе уже рассказали, — вздохнул Шлома и добавил, не ожидая ответа, — не на одних Лешках Краснополье держится.

А назвал Лешка Шлому жидом на День Победы, можно сказать, в святой для Шломы день. В этот день в Краснополье всегда устраивали маевку возле кургана на чериковской дороге. Шлома всегда в этот день надевал свою единственную медаль «За отвагу» и первым домбытовским автобусом уезжал на курган. Как всегда, он подходил ко всем компаниям, всюду его поздравляли и угощали и он чувствовал себя самым счастливым человеком.