Сонька промолчала, в слабо освещенном керосиновой лампой коридоре нащупала дверь, толкнула.

Дверь скрипнула, в лицо после мороза тут ударило теплом, запахом чего-то вкусного и ароматного.

Кузьма входить не стал, громко выкрикнул:

— Каторжанка Блюхштейн, ваше благородие!

Поручик, причесанный, надушенный хорошим одеколоном, вышел навстречу каторжанке, с молчаливым поклоном предложил пройти. Затем совершенно неожиданно помог женщине снять тяжелый арестантский бушлат, повесил его на вешалку возле двери.

Сонька усмехнулась:

— Как за барыней ухаживаете, господин поручик.

— За женщиной, — ответил тот и показал на стул.

На столе стоял фарфоровый чайник с двумя чашками, сахарница и конфетница.

Сонька с некоторым удивлением оценила все это, опустилась на предложенный стул. Никита Глебович уселся напротив, потянулся за чайником, разлил коричневую ароматную жидкость в две чашки, пододвинул поближе к каторжанке сахарницу.

— Софья Блювштейн? Не ошибаюсь? — взглянул на воровку. — Блювштейн — фамилия по мужу?

— По мужу.

— То есть Михель Блювштейн, здешний божий человек, ваш муж?

— Наверно. Если, конечно, божий человек может быть чьим-нибудь мужем.

— А Тобольский… — поручик взглянул на бумаги, лежавшие перед ним. — Казимир Тобольский. Он кто для вас?

— Каторжанин.

— Всего лишь?

Сонька отставила чашку с чаем, с очевидным раздражением спросила:

— Господин начальник, к чему вся эта баланда?

Гончаров помолчал, щелкая тонкими изысканными пальцами, поднял голову.

— Этой ночью Казимир Тобольский был убит.

— Что? — задохнулась Сонька. — Как? Кто это сделал?

— Это сделал ваш муж. Михель Блювштейн.

— Но этого не может быть!

— Он сам в этом сознался.

— Он не мог. Он дитя малое!

— Тем не менее каторжные работы он получил именно за убийство. Вам ведь это известно?

Сонька помолчала, тихо произнесла:

— Пан пришел в лавку, когда я уже готовилась закрывать. Очень поздно… Сказал, что получил от вас разрешение на вольное перемещение.

— Да, я разрешил. Хотите попрощаться с покойным?

— Нет. Лучше я буду помнить его таким, каким видела в последний раз.

Воровка с трудом сдержала неожиданные слезы, смахнула их, виновато усмехнулась:

— Простите… Михель где сейчас?

— В карцере.

— Я смогу его навестить?

— Безусловно. Но есть ли в этом смысл?

— Я ношу его фамилию, господин поручик.

— Хорошо, я распоряжусь. Но имейте в виду, он сейчас абсолютно невменяем и агрессивен. Его самого, видимо, потрясло убийство.

Сонька поднялась, натянула рукавицы.

Гончаров тоже вышел из-за стола.

— Сегодня можете не выходить на работу.

— За что такая милость? — ухмыльнулась женщина.

— Просто участие. — Поручик проводил Соньку до двери, вдруг предложил: — Кстати, отец вашей дочери — сумасшедший Михель?

— Да.

— Я дам распоряжение, чтобы ее сегодня тоже освободили от работ.

Сонька исподлобья взглянула на него, склонила голову:

— Благодарю. — И покинула комнату.

Спустя несколько дней после встречи с обер-полицмейстером в своем кабинете, обставленном скромно, с деталями кавказской экзотики, Икрамов собрал наиболее опытных следователей, сыскарей, судебных приставов, чтобы детально разобраться в делах, не терпящих отлагательства.