Михелина выскользнула из его рук, подошла к двери.

— Позвольте мне уйти и подумать?

— Вы оставите меня одного наедине с растрепанными мыслями?

— Нет, я оставлю вас со своими словами.

— Скажите же их.

— Скажу. При условии, что вы тотчас отпустите меня.

— Слово дворянина.

Михелина помолчала, подняла на поручика черные глаза, прошептала:

— Я тоже люблю вас, Никита Глебович. Люблю нежно и безумно.

Он шагнул было к ней, но девушка немедленно вытянула руки, напомнила:

— Слово дворянина, поручик, — набросила на плечи тяжелый бушлат и толкнула входную дверь.

Когда Михелина поспешила к своему бараку, она увидела возле обледенелого колодца, из которого каторжане брали воду, две фигуры — мужскую и женскую. Сонька и Михель тоже заметили ее. Воровка оставила божевольного, заспешила навстречу дочке.

— Чего ты с ним? — недовольно спросила Михелина.

— Просто… Тоже ведь человек. В добром слове нуждается.

— Я боюсь его. И ненавижу.

— За что?

— За то, что убил пана. Он сумасшедший!

— Вот потому и будь милостивей. Через сумасшедших бог иногда говорит истину. К тому же он твой отец.

— Не хочу такого отца!

— Какой уж есть, Миха…

Дальше шли молча, а вдали маячила одинокая фигура озябшего Михеля.

…Барак спал, в углу потрескивала печка, в люльке, подвешенной под потолок, поплакивал чей-то грудничок. Мать укачивала его, успокаивала, совала в рот хлебный сладкий катушек, обернутый тряпочкой.

Сонька и Михелина лежали на одних нарах, укрывшись грубым суконным одеялом, негромко разговаривали.

— Мне приснился дурной сон, Миха, — мать поцеловала дочку в голову. — Не хочется даже пересказывать.

— Обо мне?

— О Таббе.

— Расскажи.

Сонька помолчала, глубоко вздохнула, снова поцеловала дочку.

— Будто шла она по улице со своим поэтом… с Марком Рокотовым… и на головах у обоих черные терновые веночки. Оглянулись на меня, Табба помахала рукой, и оба растворились в тумане.

— А поэт?

— Что — поэт?

— Он тоже оглянулся?

— Нет, он смотрел перед собой, никого не видя, ничего не замечая.

— Это хорошо.

— Что ж в этом хорошего?

— Хорошо, что не оглянулся. Он ведь погиб, а Табба живая. Она оглянулась. Значит, все хорошо.

— Дай бы Бог, — вздохнула мать. — Как она там?

— Не хуже, чем мы здесь.

Михелина крепко обняла мать, прошептала:

— Начальник сделал мне предложение.

Сонька удивленно посмотрела на нее:

— Созрел, что ли?

— Созрел. Сказал, что заберет с собой в Петербург, когда закончит службу.

— Вместе со мной, — хмыкнула воровка. — С Сонькой Золотой Ручкой.

— Конечно. Он назвал тебя умной и доброй. Представляешь? — Михелина рассмеялась. — Нет, ты представляешь?

— А по-твоему, я глупая и злая?

— По-моему, как раз наоборот.

— Приставал?

— Целовал, еле отбилась. Руки все обломал.

— Смотри, дочка, один раз опустишь руки и считай, что никогда отсюда не выберешься. А не приведи господи, ребенок?

— Я все понимаю, мам. А если он все-таки сдержит слово и мы с его помощью выберемся?

— Надо дождаться весны, Миха.