— Извольте назвать фамилии.

— Табба и Михелина Блювштейн.

Швейцар с сожалением повел головой.

— Имена определенно не запомню, а вот фамилию повторите еще раз.

— Блювштейн.

Швейцар ушел, Сонька в волнении стала расхаживать в крохотном помещении, поглядывая на неширокую лестницу, откуда должны были появиться девочки. До слуха доносились голоса распевающихся вокалистов, звуки рояля, ритмичные отсчеты балетмейстера.

Женщина услышала частый топот шагов, подалась вперед. И увидела спешащих по лестнице дочерей. Они за эти годы сильно подросли, Таббе было уже семнадцать, и выглядела она совсем взрослой девушкой. Михелине было слегка за десять, но все равно она была рослой и очаровательной. Девочки остановились, удивленно и неприязненно глядя на незнакомую, с истерзанным лицом женщину, молчали. Молчала и Сонька. Наконец произнесла:

— Здравствуйте, доченьки… — В ее глазах медленно выступили слезы.

Девочки насупленно молчали. Сонька шагнула к ним, они настороженно отступили.

— Вы кто? — спросила Михелина.

— Я? Ваша мама… Мать, — с трудом выговорила воровка.

— Мать?

— Да, ваша мать.

— А зачем вы пришли? — подала голос Михелина.

— Как — зачем? Мать…

Показался швейцар, Табба приказала ему:

— Подожди, Савельич, тут к нам пришли.

Швейцар послушно замер.

— Как вы нас нашли? — Лицо Таббы было жестким, непроницаемым.

— Это не сложно. Соседи, приют…

— Это та госпожа, про которую говорили, что она воровка? — с детской непосредственностью повернулась к сестре Михелина.

— Да, это она, Сонька Золотая Ручка, — холодно ответила та и продолжила допрос: — Вас ведь, кажется, сослали на каторгу?

— Да, я была на каторге.

— Сбежали?

— Сбежала… Очень хотела увидеть вас.

— Нам это не нужно, — сказала Табба. — Не нужно, чтоб вас задержала полиция, тогда все узнают, что мы дочери воровки.

— Я хочу забрать вас, увезти! Я теперь буду с вами всегда. — Сонька плакала. — Мне не очень нравится, что вы, мои дочки, служите в этом… в этом дурном театре. Вы достойны большего.

— При такой матери? — усмехнулась Табба.

— К тому же наш театр хороший, — вступилась Михелина. — Нам здесь нравится.

— Табба! Михелина! — раздался сверху строгий голос. — Марш на репетицию!

— Ступайте отсюда! — с тихой злостью приказала Табба. — И больше нас не ищите.

— Я вас вспомнила, — вдруг сказала Михелина. — Вы приходили к нам в приют и назвались моей тетей.

— Она сама не знает, кто она такая. — Ухмыльнулась Табба и позвала швейцара: — Савельич, проводи даму. И больше сюда не пускай. Это не наша мать.

Девочки убежали наверх, Савельич деликатно взял воровку под локоток, так же деликатно подтолкнул к выходу:

— Ступайте, мадам. И не шутите так больше над девочками. Они и без того сироты.

* * *

Воровка брела по заснеженному Невскому проспекту, горько плакала, не стесняясь слез. На нее оглядывались, кто-то останавливался, может быть желая поучаствовать в горе хорошо одетой немолодой дамы, но Сонька ни на кого не обращала внимания, захлебывалась в слезах, полностью поглощенная горем.

Неожиданно из толпы навстречу ей вышел хорошо одетый немолодой господин в черном сюртуке и черном цилиндре.