Оглянувшись, я увидел, что девица Лилия смешно семенит за мною, одной рукой придерживая сползающие очки, но странным образом не отстает. Следом за ней идет генерал Ирман, и в самом конце, застегивая на ходу штаны – инженер-механик Лосев.

И вот мы пришли. Офицерская палата для безнадежных: шесть коек, шесть готовых прерваться судеб, шесть жизней, едва теплящихся, будто огарки свечей. Страшное место, откуда хочется убежать, чтобы не чувствовать своего бессилия перед костлявой… Но странная девочка не убежала. Она вошла в эту палату уверенно и спокойно – так, как укротитель входит в клетку с тиграми. Медленно обошла все койки и остановилась возле подполковника Бутусова – начальника Квантунского отдела Особого Заамурского округа Отдельного Корпуса Пограничной Стражи. Не говоря ни слова, она опустилась на колени рядом с его койкой, сложив свои ладони поверх его раны. Губы ее при этом были плотно сжаты, взгляд устремлен в пустоту и не было заметно, чтобы она при этом читала молитвы или заклинания.

Так продолжалось минут пять или даже более того. Потом девочка поднялась на ноги, а раненый подполковник медленно открыл глаза и слабым голосом попросил пить. Если учесть, что с момента поступления господин Бутусов находился без сознания, то это был величайший прогресс. Я подошел к нему и пощупал пульс, придя к выводу, что улучшение налицо. Конечно же, это было совершенно удивительно и убеждало в правдивости слов девочки, в которые мне, по правде говоря, очень хотелось верить.

– Значит так, коллега, – тихо сказала мне странная девица, – смерть от этого человека я отогнала – но ненадолго, дня на три. Уж слишком он плох. Сейчас дайте ему попить… Но все равно происходящее в вашем госпитале – это ужас, ужас, ужас… Такой концентрации боли и безнадежности я не встречала еще нигде. А посему – крэкс, пэкс, фэкс… – Она развела руки в стороны. – Галина Петровна, Николай Иванович, где же вы ходите, когда вы так нужны калечным русским воинам?

Не успел я и моргнуть, как прямо в воздухе раскрылась дверь, и оттуда в маленькую палату для безнадежных набилось множество народа в белых халатах. Все они, несмотря на свое странное появление, вели себя так, будто тысячу раз проделывали подобное и не видят в этом ничего экстраординарного; это только я по привычке вздрагиваю, немею и изумляюсь…

Среди появившихся людей главными, как я понял, были высокая худая дама в очках с толстыми стеклами и лысый мужчина с квадратным лицом, как две капли похожий на доктора Пирогова времен злосчастной для России Крымской кампании. Что за диво? Да уж не он ли это сам, собственной персоной? Но, простите… как так может получиться, ведь этот великий русский хирург давно умер?!

«Великая врачевательница» тем временем жаловалась даме:

– Галина Петровна, тут ужас, безнадежность, отчаяние; люди мрут десятками, этих шестерых вон признали безнадежными и стащили в эту комнатку умирать, чтобы не мозолили глаза… а этот тип, – кивок в мою сторону, – как все тевтоны, до сих пор испытывает недоверие. Я уж к нему и так и эдак, а он все упрямится…

Слышать собственными ушами, как на меня так откровенно жалуются, называя «этим типом», при этом даже не беря в расчет мое присутствие, было до того неприятно, что я начал краснеть, чего давно со мной не случалось. Эта пигалица говорит при мне обо мне в третьем лице! Неслыханное хамство! Что за воспитание! Я был так возмущен и уязвлен, что даже забыл о своих первоначальных ощущениях при знакомстве с юной мадмуазелью.

Однако дама выслушала «великую врачевательницу» совершенно невозмутимо; мне даже показалось, что на лице ее мелькнула снисходительная улыбка.

– Погоди, Лилия, – сказала она, просверлив меня внимательным взглядом из-под очков, – господин фон Гюббенет так не со зла.