— Вы от крамолы, что ли? — спросил я.

Тогда она вспомнила и произнесла:

— Ах, да… Голубчик! переходите к нам!

Это было сказано так мило, как будто она приглашала меня перейти из кабинета в гостиную. Очень даже возможно, что она именно так и смотрела на свою миссию, потому что, когда я высказал ей это предположение, она нимало не удивилась и сказала:

— Ну, так что́ ж! и перейдите!

Тогда я, взяв ее за ручки, сказал: «Ах, боже мой!» — и обещал…

Потом пришел преклонных лет старец и отрекомендовался: — ваш искренний доброжелатель. — Этот начал без обиняков:

— Нельзя так, сударь мой, нельзя-с!

— В чем же я, вашество, провинился?

— Во всем-с. Скверно у нас, гадко, ни на́ что не похоже — не спорю! Но так… нельзя-с!

Он волновался и беспокоился, хотя не мог сказать, об чем. По-видимому, что-то было для него ясно, только он не понимал, что́ именно. Оттого он и повторял так настойчиво: не-льзя-с! Еще родители его это слово повторяли, и так как для них, действительно, было все ясно, то он думал, что и ему, если он будет одно и то же слово долбить, когда-нибудь будет ясно. Но когда он увидел, что и он ничего не понимает, и я ничего не понимаю, то решился, как говорится, «положить мне в рот».

— Цели не вижу-с! — произнес он, — не вижу цели-с! Всеможно-с: и критиковать, и указывать, и предъявлять… но та́к… нельзя-с!

— Ах, вашество!

— Цели нет-с — это главное. Гадко у нас, мерзко-с — это знает всякий! Но надобно иметь в виду цель, а ее-то я и не вижу-с!

— Вашество! да кто же нынче какие-нибудь цели имеет! Живут, как бог пошлет. Прошел день, прошла ночь, а потом опять день да ночь…

— Вы говорите: как бог пошлет? — прекрасно-с! — вот вам и цель-с! Благополучно прошел день, спокойно — и слава богу! И завтра будет день, и послезавтра будет день, а вы — живите! И за границей не лучше живут! Но там — довольны, а мы — недовольны!

Говоря это, старик волновался-волновался и наконец так закашлялся, что я инстинктивно бросился к нему и стал растирать ему грудь.

— Вот видите! — сказал он, успокоиваясь, — нача́ла-то в вас положены добрые! Вы и ближнему помочь готовы, и к старости уважение имеете… отчего же вы не во всем так? Ах, молодой человек, молодой человек! дайте мне слово, что вы исправитесь!

— Но что́ же я такое…

— Ничего «такого», а просто: та́к нельзя! — загвоздил он опять, — нельзя так, цели нет! И за границей живут, и у нас живут; там не ропщут, а у нас — ропщут! Почему там не ропщут? — потому что роптать не́ на что! почему у нас ропщут? — потому что нельзя не роптать! Постойте! кажется, я что́-то такое сказал?

— Ничего, вашество, все слава богу!

— Прекрасно. Обещайте же мне…

Но тут опять его пристиг пароксизм кашля. Взрывы следовали за взрывами, а в промежутках он говорил:

— Тридцать лет… кашляю… все вот так… В губернаторах двадцать лет кашлял… теперь в звании сенатора… десять лет кашляю… Что́, по-вашему, это значит? А то, мой друг, что я и еще тридцать лет прокашлять могу!

— Дай-то бог! — отозвался я.