|
- Но наше войско, - сказала княгиня, - одних казаков сколько! - Благочестивая-то, "не бреемая" рать, бородачи? - произнес Растопчин по-русски. - Полноте, матушка княгиня, не вам это говорить: вы так долго жили в Европе, столько видели и слышали. Польщенная княгиня забыла страх. Ей вспомнился Париж, тамошние знаменитости, запросто бывавшие у нее. - Моя парижская знакомая, мадам де Сталь, представьте, граф, - произнесла она, - уверяет, будто Бонапарт - полный невежда, грубиян и отъявленный лжец. Не чересчур ли это? Я не так начитанна, как вы, что вы на это скажете? - Сущая правда, - ответил, склонясь, Растопчин. - Наполеон и Меттерниха считает великим государственным человеком только потому, что тот лжет ловко и хорошо. Я давно твержу, но со мной не соглашаются, Бонапарт - низменная, завистливая душонка, ни тени величия. По воспитанию - капрал; настоящее образование почти не коснулось его. Он ругается, как площадная торговка, как солдат; ничего дельного и изящного не читал и даже не любит читать. - Но мадам Ремюза, я у нее видела его... она хоть пренапыщенная, а умница и в восторге от него... - Еще бы, дочь его министра! О, это новый Тамерлан... Ему чужды высокие движения сердца и узы крови, а вечная привычка притворствовать и рисоваться вытравила в нем и остатки правды. Да что? По его собственному признанию, обычная мораль и всеми принятые приличия - не для него! А недавно он выразился, что он - олицетворение французской революции, что он носит ее в себе и воспроизводит; что счастлив тот, кто прячется от него в глуши, и что, когда он умрет, вселенная радостно скажет: уф! - Но за что же, за что он против нас? - спросила встревоженно княгиня. - Уж сильно его баловали в последнее время, а потом отказали в сватовстве с великой княжной Екатериной Павловной: вот за что. А ведь он гений; по приговору газетчиков и стихоплетов - неизбежная судьба услужливой Европы... Как можно было так поступить с гением? Вот он теперь и твердит перед громадой Европы: Россия зазналась; отброшу ее в глубь Азии, дам ей пережить участь Польши. По совести, впрочем, сказать, я убежден: мы не погибнем. - Неужели? - обрадованно спросила княгиня. - Утешь меня! - Вот что, матушка Анна Аркадьевна, скажу я вам, - произнес опять по-русски Растопчин. - Наша Россия - тот же желудок покойного Потемкина: она в конце концов, попомните меня, переварит все, даже и Наполеона... - Что же, граф, делать нам теперь? - Что делать? - произнес Растопчин. - Никому я этого, княгиня, еще не говорил и не скажу, а вам, извольте, открою: скорее и без замедления уезжайте из Москвы. Сюда французам не дойти, а все-таки... - Куда же ехать? - А хоть бы в вашу коломенскую или, еще лучше, подалее, в тамбовскую вотчину. Повторяю, французам не дадут, может быть, перейти и границу, но здесь, княгиня, будет неспокойно, - вполголоса заключил Растопчин, - не в ваши лета это переносить. Начнутся вооружения, сбор войск, суета... Княгиня молитвенно взглянула на белый, мраморный, итальянской работы, бюст спасителя, стоявший в молельне среди ее семейных, старых, потемневших образов. - Не понимаю! - сказала она, разведя руками. - Неужели же в первопрестольной столице, среди угодников и чудотворцев божьих и под вашим начальством, граф, мы не будем в безопасности? "Ишь, храбрая! - подумал Растопчин. - Грозы боится, а Бонапарта не трусит, даже его шелковый портрет привесила у себя!" - Как знаете, княгиня, - ответил граф, вставая и откланиваясь, - мое дело было вас предупредить. |
