Отец мой, как я вам говорил уже, сеньор, отправился около шести часов утра в Сан-Франциско с намерением возвратиться пораньше домой, чтобы успеть все убрать и приготовить ужин к моему возвращению. Он употребил очень мало времени на покупки и собрался уже покинуть город, как случайно встретился с одним из своих близких друзей, с которым он давно не видался. Это был наш близкий родственник, владетель в Козале богатых серебряных рудников. Он прибыл в Калифорнию с целью изучить все способы, которые употребляют североамериканцы, для добытая руды, и если они окажутся практичными, то применить их у себя в рудниках.

Родственники, обрадованные свиданием и желая подольше поговорить, вошли в нечто вроде гостиницы под названием «Полька», которую основал только несколько месяцев тому назад один американец из соединенных штатов.

В то время в Сан-Франциско не было другой гостиницы, и потому она служила постоянным местом сборищ рудокопов, купцов и, словом, всех искателей приключений.

Потребовав бутылку вина, отец мой с другом уселись за один стол и, не обращая внимания на окружающих их людей, стали разговаривать о своих делах с откровенностью, свойственной только двум искренно любящим людям…

На этом месте рассказа мексиканец почувствовал руку, которая слегка касалась его плеча.

Он вздрогнул и быстро обернулся.

Курумилла стоял позади его, опершись на приклад ружья. Он смотрел на него со странным выражением в лице и, приложив палец к губам, как бы советовал молчать.

— Что там такое? — спросил Валентин.

— Пойдемте! — отвечал лаконически начальник. Все трое встали и взяли свое оружие.

Приблизительно лет двадцать до начала нашего рассказа Валентин Гиллуа прибыл в Америку еще очень молодым человеком и поселился в Арканзасе. Там, забыв свои европейские привычки, он смешался с племенем арканзасцев и был ими усыновлен.

Случай свел его с Курумиллой; в то время он был также очень молод, но тем не менее был уже один из самых славных вождей своего племени.

Первая их встреча была далеко не дружелюбна. Неизвестно почему, Курумилле показалось, что Гиллуа колдун, и на совете великих вождей он требовал его смерти и едва действительно не был осужден.

Но, благодаря Бога, Валентин избег этой ужасной участи, и Курумилла, удостоверившись в ошибочности своего предположения, со свойственной индейцу переменчивостью поклялся ему в вечной дружбе.

С этих пор Курумилла сделался рабом и, если можно так выразиться, верной собакой своего друга. Все с этого времени сделалось между ними общим. Мысль одного была мыслью другого; как враг, так и друг одного были врагом или другом другого. Трудно поверить, чтобы образованный человек мог сойтись так близко с дикарем, чтобы даже разлука между ними была немыслима. А между тем это так было. Они прожили вместе более двадцати лет, деля и горе, и радость.

Краснокожие от природы неразговорчивы; Курумилла же в особенности унаследовал эту добродетель или порок, как угодно назвать его читателю, до такой степени, что сам себя почти что обрек на вечное молчание; он говорил лишь тогда, когда того требовали обстоятельства, да и то так коротко, что любой спартанец позавидовал бы его лаконизму.

Краснокожие, как где-то я упоминал, употребляют вообще два языка: мимический и устный. Азбука, придуманная для немых аббатом L'Eppe и усовершенствованная его преемниками, оказывается несравненно хуже той, которой пользуются индейцы как по ясности, так и по скорости.

Индеец мимикой может выразить все, что угодно.

Пользуются же они ей большею частью, когда находятся на охоте, на войне или когда не желают быть понятыми посторонними.