Арчегов хмыкнул — он знал, что большевики попробовали провести два года тому назад социализацию женщин в Самаре и некоторых других городах. Поступили просто — объявили всех лиц женского пола от 18 до 35 лет, имеющих не более двух детей, в общественном пользовании на принудительной основе.

Каждый индивид мужского пола мог воспользоваться услугами один раз в месяц от конкретной женщины по определенной Советом таксе. Муж тоже имел определенные льготы — он мог пользоваться своей женой вне очереди раз в неделю.

В случае беременности женщина получала от Совета «выходное пособие» и за два месяца до родов освобождалась от выполнения «общественных обязанностей». Родившийся ребенок должен был являться общенародным достоянием и передаваться на воспитание в детский дом.

«Реформу» начали с истинно революционным энтузиазмом, но вскоре закончили — население восстало и с нескрываемой радостью встретило подходивших к Волге чехов.

Второй результат принес массовый всплеск венерических заболеваний, особенно пагубного неизлечимого сифилиса, что сильно озаботило большевистских заправил.

И тогда в Совнаркоме опомнились и, как водится, стали искать крайних. Списали все на революционный порыв масс, благо на это можно перевести что угодно.

А Ленин с компашкой решили больше всеобщую социализацию баб–с не устраивать, хотя для себя сделали исключение — ведь революция несет и права. За что боролись?!

В той же Москве в широком ходу был совдеповский «новояз» — «содкомка». Переводится как «содержанка комиссара», которые плодотворно трудились на своих начальников не только за пишущими машинками, но и на постельном фронте, получая за сие жирный совнаркомовский паек.

Заместитель Троцкого Склянский аж трех «содкомок» имел на иждивении, и прочие себя тоже не ограничивали. Зато народ дал этому термину еще другое объяснение, что от гнусно прославленного в Библии города Содома идет.

Раз за разом в этой Москве Константин открывал для себя все новые и новые факты. В советской литературе часто писалось, что народные комиссары падали в обмороки и пухли от голода. Ну, если они и пухли, то далеко не от голода, а совсем от другого.

Троцкий угощал его в Кремле как Лукулл, и даже пожаловался, что икра ему поперек горла уже стоит. Мол, он всю революцию на этой кетовой и осетровой икре сидит, надоела она ему хуже горькой редьки.

Увесистые пакеты ежедневных совнаркомовских пайков вызвали у скромного Вологодского такой тихий ужас, что он категорически отказался принимать их.

Эта наглое рвачество демонстрировало как нельзя лучше мораль новых властителей несчастной страны — нравственно все, что служит победе революции, с которой они почему–то отождествляли только себя. А раз нужно и можно, то так и будет…

— Константин Иванович, я с нетерпением жду.

Голос Вологодского вывел Арчегова из полусонных размышлений, он с трудом очнулся, тряхнул головой, прогоняя дремоту.

— Что вы решили с Троцким?

— Казачьи «буфера» будут созданы. Гарантии мы даем следующие — наши войска, как и «деникинцы», входить на территории казачьих автономий не будут. Там остаются наблюдатели за этой договоренностью из краскомов. В Западной Сибири мы можем держать только три дивизии, формирование которых идет из местных уроженцев. И мы, и Деникин переводим армии на режим мирного времени, проводим демобилизацию. Но количество офицеров и добровольцев не нормируется. Это касается и флота. Наши офицеры имеют право находиться на их стороне, в приграничной полосе до 50 верст, и наблюдать за перемещениями частей Красной армии, численность которых будет оговорена. Но не больше, чем донских, оренбургских и яицких казаков, а также западносибирских формирований.

— Это все ваши договоренности?

— Нет.