Ветер усилился. Он налетал порывами, бросал в лицо желтую листву и пробирал до костей. А пройти им предстояло с полкилометра.

— Как это — с какой? — пробрюзжал Профессор, ежась и поднимая воротник вытертого, серого в рубчик, пальто. Такие носили в конце восьмидесятых. — Не зря же я столько лет жизни отдал ракетному училищу и всему этому… высшему образованию. Любимый преподаватель, лучший друг молодежи, наставник в самом широком смысле… Они меня очень уважали! Знаете сколько народу набивалось на мои лекции? С других курсов приходили! Я ведь и в Политехе читал, и на истфаке МГУ, и в историко-архивном!.. Но ракетное я больше всего любил — за дисциплину, за ответственность. И они все меня обожали! А с Зиночкой у меня, дело прошлое, был даже роман…

Профессор вдруг как-то выпрямился, стал выше ростом.

— Ведь я был не просто засушенный ученый хмырь в перепачканном мелом костюме! Молодой парень, привлекательный, начитанный, к тому же знакомый с Высоцким, Окуджавой!.. Я…

Старик запнулся, достал из кармана носовой платок и торжественно высморкался.

— А к экзаменам моим как готовились! Ночей не спали! Дрожали! Ардона этого, с которым мы вчера говорили, валерьянкой отпаивали после зачета. Чуть без чувств не свалился!

— Я бы на его месте стрихнину вам подсыпал в борщ, — усмехнулся Иван Ильич. — Или чего-то посовременней…

Носков даже не повернул к нему голову, словно не услышал. Как токующий тетерев, он слышал только себя.

— Просто у мальчишек всегда были, есть и будут вопросы, — ехал он дальше по накатанной колее привычных рассуждений. — Самые разные, которые иного преподавателя могут повергнуть в шок. А я — тот наставник, у которого есть ответ на любой вопрос. Парни тянулись ко мне. И я всегда находил с ними общий язык.

— А-а!.. — весело протянул Сперанский. — Острые дискуссии… Смелее, молодые люди! Почувствуйте себя умными, взрослыми! Вперед! Проявляйте себя!

Сперанский коротко рассмеялся, замолчал и продолжил совсем другим тоном:

— Но теперь-то они хоть знают, кто вы такой?

Профессор некоторое время молчал. Он шел, глядя прямо перед собой, задумчиво вытягивая губы и будто собираясь с мыслями, чтобы достойно ответить на каверзный вопрос.

— А кто я такой? Я педагог. И они мне до сих пор благодарны, — продолжил он некоторое время спустя, как ни в чем не бывало. — И ведь есть за что. Вот Ардон тот же. Один из первых шел на курсе, светлая голова. Сам генерал Рукавишников имел на него виды, должность под него готовил в своем ОКБ… Квартиру отдельную выбивал в Звездном городке — о!.. Понимаете, что это такое в те годы?

Профессор притормозил и всем корпусом развернулся к Сперанскому.

— О-о-о! — повторил он еще раз, осторожно приподняв указательный палец на уровень своего носа.

И пошел дальше.

— Ну а вы-то тут при чем? — буркнул Сперанский.

Профессор усмехнулся с какой-то неожиданной хитринкой, словно мужичок, обманувший самого премьер-министра.

— А я на совещании в особом отделе, когда обсуждали выпускной курс, прямо сказал, что нельзя Ардону в люди, — проговорил он. — Не сносить пацану головы. И есть на то тридцать три причины… Я их тогда все по порядку и перечислил. И книжки эти английские по кибернетике, что у него под матрацем спрятаны, и вечное критиканство! И как он матерился, подвыпивший, в кафе «Космос», и выдержки из его личного дневника: про страну, про ЦК, про обороноспособность нашу, и все такое… Тихо так стало сразу.