Изменить размер шрифта - +
Ведь как это хорошо, когда твой честный труд оценивают по достоинству! Но события в Праге подорвали мои позиции. В Чехословакии люди выходили на демонстрации за новый экономический курс, желая построить социализм с человеческим лицом. Нужно было всего-то пойти на уступки в экономических вопросах, но руководство партии всерьез напугалось. У нас во власти всегда были люди, которые боялись свободы, и они внушили Леониду Ильичу страх перед событиями в Праге, истерично крича с пеной у рта, что нужно вводить войска для подавления антисоциалистического заговора. А вполне справедливые требования трудящихся братской страны сумели завернуть в упаковку империалистической провокации. Брежнев долго колебался, но под напором консерваторов дал согласие на военное решение. В Прагу вошли танки. Я был против такого развития событий, и многие члены Политбюро обвинили меня в малодушии и поощрении контрреволюции. В сознание наших людей пробуждали ненависть и злобу, послышались отголоски Гражданской войны. Мне было искренне жаль Леонида Ильича – это решение вызвало в его душе боль. Его добрая душа сопротивлялась, но Политбюро только нагнетало истерию. Я хорошо знал, что Генеральный секретарь хотел построить доброе общество, такое, какое хотела его чуткая натура. Но окружение умеет играть на эмоциях и, главное, страхе. Леонид Ильич сильно переживал события в Праге, внутренне он был против того, что там случилось после ввода войск. Но Политбюро решало все, а не один Генеральный секретарь. Прага стала главной причиной того, что реформы начали буксовать, а потом и вообще сошли на нет.

Алексей Николаевич тяжело вдохнул, видимо, виня себя, что не проявил характера и воли, чтобы продолжать реформы любой ценой. Я посмотрел на этого интеллигентного человека, и мне показалось, что это и правда, сын Николая Второго. Сильное внешнее сходство, аристократизм, воспитанность, сдержанность, тактичность – и такая кристально чистая открытая душа. Много ли таких людей на свете?

– А почему все называли вас счетоводом? – осторожно поинтересовался я.

Мой собеседник загадочно улыбнулся.

– Счетовод. Это так меня Иосиф Виссарионович назвал. Дело было в сорок восьмом году. Шло заседание ЦК, когда оно закончилось, все стали расходиться, а Сталин громко окрикнул меня: «А ты, Косыга, мой всесоюзный счетовод, останься!». Так прозвище надолго и пристало. Много позже я узнал, что тогда Иосиф Виссарионович спас мне жизнь. После заседания ЦК многих арестовали по Ленинградскому делу. Моя участь была предопределена. Но Сталин в последнюю минуту изменил мою судьбу. Почему, я не знаю. Жизнь тогда не стоила и ломаного гроша. Но математикой я горжусь. Она позволяет все просчитывать и поступать в жизни разумно. Даже думаю, что в руководители стоит брать людей только с математическим умом, тогда не будет возможности плести вокруг них интриги и заговоры… Реформы не пошли, потому что консервативная часть Политбюро была напугана свободой. А если предприятия станут самостоятельными и рабочие станут определять сами их политику, то, как они станут относиться к социалистическим идеям? Консерваторы вытащили самые провальные лозунги из прошлого и опять начали пугать общество ревизионизмом и бить себя в грудь, призывая сохранять чистоту ленинского учения. Смешно было на них смотреть, они и статей Ленина особо-то не читали, но говорили красиво, как истинные знатоки марксизма-ленинизма. Далее пошли трения с министерством обороны. Военные постоянно требовали увеличения затрат на оборону. Я понимал, что гонку вооружений мы не выдержим. Надо уметь эффективно тратить деньги, а не пускать все на наращивание гор оружия. Пытался всех убедить, что чрезмерные траты на вооружение подорвут экономику, что тратить на оборону нужно определенный процент от ВВП и ни в коем случае его не превышать, что наша оборона должна целиком зависеть от ситуации в экономике. Но в дело вмешалась негативная историческая память. Все хорошо помнили Великую Отечественную, ее ужасы стояли у всех перед глазами, дикий страх повторения того, что было в первой половине сороковых, диктовал одно, лучше сидеть голодными, но смотреть на мирное небо.

Быстрый переход