|
Я любил театр и в конце концов, бросив бесполезные поиски, понёс эти три тома на камбуз, чтобы просмотреть их в тепле. Тут-то я и сделал открытие. В подшивке за тысяча девятьсот двадцать первый год была фотография молодого актёра Лео Фудса. Его вздёрнутый подбородок и отведённая назад широким жестом рука показались мне знакомыми. Но фамилию Фудс я никогда не слышал, да и в театр в ту пору ещё не ходил. Я показал фотографию Дженни, и у неё тоже появилось ощущение, что она где-то видела этого человека. Даже Берт, который сроду не видел ни одной пьесы, признался, что человек на фотографии ему знаком. Тогда я взял карандаш и быстро подрисовал бородку клинышком и фуражку. И вот на нас уставился капитан Хэлси. Именно таким он был, когда горланил на мостике «Трикалы» цитаты из Шекспира. Да, это он. Несомненно, он. Я вырвал страницу из журнала и спрятал её в записную книжку. В сумерках мы с Бертом пошли взглянуть на «Айлин Мор» ещё разок. Дженни решила не ходить, это было выше её сил. Поднявшись на палубу, мы сразу же ощутили какую-то перемену. Стало тише, хотя рёв прибоя не смолкал, а от западного берега острова по-прежнему доносился грохот волн. Но ветра больше не было. Небо окрасилось в жуткий дымчато-жёлтый цвет. Значит, пойдёт снег.
— Так бывает, когда попадаешь в самую серёдку шторма, — сказал я Берту. Мне всё это совершенно не нравилось. — Наступает затишье, даже небо иногда становится голубым, а потом ветер начинает дуть с другой стороны. — Поляк говорит, что, пока он тут сидел, восточный ветер был лишь однажды. — Одного раза нам хватит за глаза, — ответил я. Мы спустились в каюту. Дженни я ничего говорить не стал. В котором часу началась буря, я не знаю. Я сонно заворочался на своей койке, гадая, что могло меня разбудить. Всё осталось по-прежнему, волны продолжали с рёвом биться о рифы. Вдруг я разом проснулся. Каюта ходила ходуном, дрожал даже каркас «Трикалы». Откуда-то снизу, из недр судна, доносился зычный скрежет. Я зажёг лампу. Из-под двери просочилась струйка воды. Судно опять содрогнулось, как от страшного удара, чуть приподнялось и вновь со скрежетом осело на гальку. Теперь я понял, что произошло. Натянув сапоги и дождевик, я поднялся на палубу. Трап выходил на корму, и ветер с рёвом врывался внутрь судна. Я скорее чувствовал, чем видел или слышал, как волны разбиваются о корму. Чтобы приподнять такое судно, они должны были достигать большой высоты. Я подумал об «Айлин Мор», и сердце у меня упало. Рёв моря и вой ветра, слившись воедино, наводили ужас. Я был бессилен что-либо поделать. Я закрыл дверь сходного трапа и пошёл на камбуз, где сварил себе чаю. Через полчаса ко мне присоединилась Дженни. Пришёл Берт, а перед рассветом появились Мак и Зелински. Мы пили чай и смотрели в огонь. Честно говоря, я и мысли не допускал, что яхта может уцелеть. С рассветом начался высокий прилив, и «Трикала» приподнималась уже на каждой волне. Если сухогруз водоизмещением пять тысяч тонн пляшет как сумасшедший, что тогда говорить о крошечной «Айлин Мор», построенной из дерева и имеющей водоизмещение не более двадцати пяти тонн. В начале седьмого мы выбрались на палубу. Бледный серый рассвет сочился сквозь грозовые тучи. Нашим взорам открылась картина хаоса и разора. Волны вздымались над «Трикалой», потом их гребни изгибались, и гигантские валы с дьявольским рёвом обрушивались на корму, рассыпаясь на пенные каскады, которые катились по палубе и с шипением хлестали нас по ногам, доставая до колен. Мы вскарабкались на мостик, который сотрясался, как бамбуковая хижина во время землетрясения, всякий раз, когда «Трикала» падала на пляж. Дженни взяла меня за руку. — Она погибла… Погибла… Вдруг Берт вскрикнул. Ветер унёс слова, и я ничего не разобрал, но посмотрел в ту сторону, куда указывала его рука, и на мгновение мне почудилось, что я вижу, как какое-то белое пятно пляшет на верхушке катящейся волны. |
