Этот украденный грабителями дорогой швейцарский хронометр был единственной потерей, о которой Камышев по-настоящему жалел — не потому, что золотой, швейцарский и стоящий, как новенькая «Лада», а потому, что именной. За неделю, в течение которой Николай Иванович отлеживался в доме Горчаковых, мучимый сильными головными болями, грабителей, разумеется, не нашли. Откровенно говоря, Михаил Васильевич, прожив в городе десять лет и неплохо разобравшись в здешних обычаях и нравах, очень сомневался, что их кто-нибудь искал; более того, он был процентов на девяносто пять уверен, что оставленное Камышевым в полиции заявление было уничтожено сразу же после его ухода — или будет уничтожено в ближайшее время.

Просвещать на этот счет шурина он не стал: тот и так пребывал в расстроенных чувствах. Его, ветерана спецназа, опытного и умелого бойца, пусть отставного, но все-таки генерала спецслужб, сначала ударили по голове и обобрали, как подгулявшего ларечника, а потом еще полсуток мурыжили в полиции, выбивая признание в каких-то залежалых, поросших пыльным быльем, нераскрытых со времен застоя преступлениях. Любые упоминания об этом инциденте он воспринимал крайне болезненно, и его было легко понять: сочувствие, мало того, что бесполезное, в данном случае граничило с откровенной издевкой.

Камышев захлопнул багажник и, казалось, только теперь заметил присутствие хозяина.

— О, вот и ты, — обрадовался он. — А я уж думал, что придется тебя на заводе разыскивать.

— Ну это, положим, не так просто, — с улыбкой заметил Горчаков, пожимая протянутую шурином руку.

— Вот заодно и проверил бы, просто или нет, — ухмыльнулся Николай Иванович. — Может, твоя хваленая служба безопасности вообще мышей не ловит — спит себе в шапку, а зарплата капает.

Они немного посмеялись. Валентина и двадцатилетняя дочь Горчакова Марина стояли на крыльце, наблюдая за мужчинами и одинаково кутаясь в наброшенные поверх домашних халатов шубки — Валентина в черно-бурую, а Марина в серебристую.

— А ты проверь, — наполовину в шутку, наполовину всерьез предложил Михаил Васильевич.

— Проверю обязательно, — все еще улыбаясь, но уже без шутливых ноток в голосе пообещал Камышев. — В следующий раз. Как приеду, так прямо с этого и начну.

— Все-таки уезжаешь, — вздохнул Горчаков. — Черт, нехорошо как-то получилось. Встретили, называется, героя! И деньги эти… Может, все-таки возьмешь? Сумма-то по нашим временам небольшая, но все-таки…

— Да забудь ты, наконец, про эти деньги! — сердито отмахнулся Николай Иванович. — Ну, если так сильно свербит, обещаю: если понадобятся, попрошу.

— Точно? — недоверчиво переспросил Михаил Васильевич.

— Слово офицера — тебе что, этого мало?

— Генерала, — машинально поправил Горчаков.

— Да какой из меня генерал! — вздохнул Камышев. — Я в этом звании и дня не прослужил. Это как с покойником: при жизни ходит человек в какой-то засаленной рванине, на которую глядеть тошно, а в гробу лежит одетый с иголочки, как будто не червям на корм, а к президенту на прием собрался. А в крематории, слышь-ка, и того веселее.