|
Чара? Нет, Чана. Чанита. За годом год — одно и то же: Меняет даты календарь, Морщины бороздя на коже; И вновь с полуночи январь Сменил декабрьскую слякоть, Ледок на лужах подновив… А мне — смеяться, пить и плакать. И задыхаться от любви. Ох, любо, братцы, как же любо Смеяться было в эту ночь — До синевы сжимая губы, Которым говорить невмочь — И, как в песок, в сухую глотку Вгонять шампанского глотки И не хмелеть. И ясно, чётко — Чуть суше разве? — бьёт в виски. Год начался таким паденьем, Что ниже невозможно пасть, И болью — до осатаненья, И самоистязаньем — всласть. Свеча тихонько оседает, В блаженный погружаясь сон. Благослови, зима седая, Всех тех, кто не был освящён. Бенгальским росчерком блестящим Был перечёркнут старый год И начался год настоящий… О, скуки он не принесёт!1 Да уж. Скуки точно не было. Понимая, что ещё немного, и его прорвёт, и никакой силы воли не хватит, чтобы остановить и удержать раскручивающуюся пружину, Юра тихонечко пошёл к выходу. Но, наверное, опоздал. Началось что-то вроде тихой истерики, не видимой никому постороннему. Такое с ним довольно часто случалось в юности, в основном от застенчивости, и принесло ему славу беспощадного бойца и не знающего страха идиота — прыгал с крыши на крышу через переулок, ходил по тонкой трубе, перекинутой через глубокий овраг, и по гребню десятиметрового рассыпающегося брандмауэра, нарывался на поножовщину… Что-то внутри гнало его, и он не мог этому противостоять; о произошедшем потом помнил плохо, как о странных снах, и всегда вспоминал с мучительным стыдом, даже если ничего постыдного не совершал. Видимо, нехорошо было от самого факта утраты контроля. С возрастом это почти прошло и вот уже несколько лет не случалось… Сейчас он обнаружил себя сидящим за деревянным столом, плотно окружённым людьми; было зверски накурено. Напротив сидела девица, вся в чёрном, с прямыми чёрными волосами, закрывающими пол-лица. Левая река его, как чужая, лежала ладонью вниз на столе, растопырив пальцы, а правая со скоростью швейной машинки вонзала в промежутки между пальцами нож. Рядом стояли шахматные часы. «Дзыннь!» — сказали они очень отчётливо; конёк упал. Юра высоко поднял нож. «Двести сорок, потом я сбился», — сказал кто-то за спиной. «Двести пятьдесят шесть», — сказал другой. Раздались аплодисменты. Юра сгрёб разбросанные по столу купюры. — Спасибо, — сказал он девице. Та выглядела расстроенной. — Ну, извини. Долгие годы тренировок. — Да ладно, — сказала та. |
