В этот же день в одном из гаражей завода двое заключенных сняли обшивку с потолка и внутренней стороны одной из дверей «Мерседеса» Оскара, аккуратно разместили там несколько мешочков с драгоценными камнями для герра директора и натянули обшивку обратно без, как они надеялись, выпуклостей. Для них это тоже был странный день. Когда они вышли из гаража, уже садилось солнце и казалось, что весь мир застыл в ожидании решающего слова.

Похоже, что такие слова должны были быть произнесены вечером. И снова, как на своем дне рождения, Оскар приказал коменданту собрать всех заключенных в цехе. И снова пришли немецкие техники и секретарши, хотя они были готовы сняться с места и бежать. Среди них стояла Ингрид, давний объект его симпатий. Она не сможет покинуть Бринлитц в обществе Шиндлера. Она покинет его со своим братом, молодым ветераном войны, хромавшим из‑за ранения ноги. Оскар приложил столько усилий, снабжая своих заключенных товарами для мена, что вряд ли он мог отпустить из Бринлитца свою старую любовь Ингрид, не снабдив ее имуществом для бартерных сделок. Конечно, когда‑нибудь они, как друзья, встретятся где‑нибудь на Западе.

И как во время первого выступления Оскара вооруженная охрана выстроилась вдоль стен. До окончания войны было еще около шести часов, а СС давала присягу, что никогда не уйдет с поста. Глядя на стражу, заключенные пытались понять, что сейчас у них на душе.

Когда было объявлено, что герр директор хочет еще раз обратиться к ним, две женщины‑заключенные, знакомые со стенографией, Вайдман и Бергер, вооружились карандашами и блокнотами и приготовились записывать то, что будет сказано. Ибо речь должна была прозвучать экспромтом из уст человека, которому скоро предстоит стать беглецом, – она осталась на страницах, заполненных Вайдман и Бергер. В ней поднимались те же самые темы, что и в предыдущей, но на этот раз она была обращена и к заключенным, и к немцам. В ней говорилось, что пленников ждут новые времена, и утверждалось, что теперь всем им – эсэсовцам, ему самому, Эмили, Фушу, Шенбруну – необходимо будут спасаться.

– Только что было объявлено, – сказал он, – о безоговорочной капитуляции Германии. После шести лет жестокого уничтожения человеческих существ, жертвам предстоит найти успокоение, а Европе постараться вернуться к миру и покою. И я хотел призвать вас соблюдать неукоснительный порядок и дисциплину – всех вас, которые вместе со мной перенесли эти тяжелые годы – в надежде, что вы достойно встретите новые времена, ибо через несколько дней вы вернетесь к своим разрушенным и разоренным домам в поисках выживших членов ваших семей. И вы должны противостоять разгулу страстей, результаты которого трудно предвидеть.

Он, конечно, имел в виду разгул страстей не среди заключенных. Он обращался к гарнизону, к тем, кто стоял вдоль стен. Он дал им понять, что они могут уходить и обращался к заключенным с просьбой дать им уйти. Генерал Монтгомери, командующий объединенными силами союзников, объявил, что по отношению к покоренным должна господствовать гуманность, и каждый – он имел в виду немцев – должен определиться в мере своей вины и в степени выполнения долга. «Солдаты на фронте, как и те маленькие люди, повсеместно исполнявшие свой долг, не могут нести ответственность за деяния той группы, что тоже называла себя немцами».

Он подчеркнул, что все его соплеменники имеют право на защиту – заключенным, заключенным, пережившим эту ночь в будущем придется услышать эти слова тысячи раз. И все же если был человек, заслуживший право на защиту, право на то, чтобы его выслушали и отнеслись хотя бы с терпимостью, то им, без сомнения, был герр Оскар Шиндлер.

– Когда уничтожались миллионы таких как вы, ваши родители, дети, братья и сестры, тысячи и тысячи немцев осуждали эти деяния, и даже сейчас миллионы их не подозревают о творившемся ужасе. Документы и данные, найденные в Дахау и Бухенвальде, подробности из которых сообщало Би‑Би‑Си, оказались первыми сведениями, – сказал Оскар, – которые поведали многим немцам «о чудовищном размахе уничтожения людей».