|
По пути я шуганул старикашку, который было собрался выйти из «Пежо», а когда я подбежал к «Твинго», Марта уже вытряхивала на сиденье содержимое своей сумочки: косметика, ключи, кошелек, записная книжка, мятные леденцы, бумажные носовые платки, чеки, какие-то листочки, все это было разбросано на сиденье, между тем гудение клаксонов не унималось, казалось, в эту минуту затрубили трубы Армагеддона. Я открыл кабину. Марта уже выворачивала карманы: еще ключи, еще какие-то листочки, карамельки, мелочь. «Марта, — попросил я ее, — подвинься». Но она уже была ни в себе: взгляд отражает поражение, на губах играет блаженная улыбка, еще мгновение, и вот она начинает раздеваться. Она сбрасывает с себя курточку, снимает свитерок, сапоги. Она раздевалась быстро, но в то же время с какой-то странной сдержанностью и спокойствием, как будто была на пляже и снимала с себя одежду, прежде чем прыгнуть в море с мыслью, что там ее проглотит кит, который на всю жизнь надежно спрячет ее в своей утробе. Между тем, старикашка все же вышел из «Пежо» и завопил у заднего стекла. Придавив полуголую Марту к противоположной дверце машины, я проскользнул на сиденье и включил первую скорость. На две длинные секунды скрежет железа по бамперу «С3», покрывший гул клаксонов, показался мне катастрофическим — аккомпанемент непоправимого происшествия — а потом все вдруг кончилось: «Твинго» больше не стояла посреди дороги на пути других машин, автомобильный хвост растаял, и воцарилась мертвая тишина. Я расслабился и отодвинулся в сторону, стараясь не помять вещи Марты, разбросанные на сиденье. Как только я перестал прижимать ее к дверце автомобиля, она мне улыбнулась. Марта уже успела снять с себя блузку и осталась в лифчике. Только в этот момент я осознал, что из приемника в ее машине разливалась музыка: это была как раз та песня «Radiohead», что вчера так заинтересовала Пике, а в эту минуту звучали такие слова: «We are accidents waiting to happen».
Спустя полчаса мы сидели за столиком бара, что напротив школы. Марта еще всхлипывала, но уже успокаивалась. Я ей повторял, что все в порядке, все улажено, я все уладил. Она плакала и говорила, что хочет выйти на воздух, и мы вышли из бара. Дождь перестал. Мы прошлись возле школы, повстречались с мальчиком-дауном и его матерью, я снова повторил шутку с сигнализацией машины и рассказал Марте секрет, связывающий меня с этим ребенком. Она перестала плакать и улыбнулась. Мы уселись на лавочку в скверике и, улыбаясь, Марта мне сообщила: — Я беременна. — Черт побери. И от кого же это? — От художника-декоратора из нашего театра. Знаешь, этот парень моложе меня. — Насколько моложе? — На шесть лет. — А он знает? — Нет. Мы больше не встречаемся. — Как это так вы больше не встречаетесь? А как же спектакль? — Иногда мы видимся во время репетиций, но мы больше с ним не встречаемся. — Ну, и на каком же ты месяце. — На четвертом. Тут она снова заплакала, может быть потому, что представила себе, о чем я подумал: если у нее уже почти четыре месяца, значит в августе, когда она была у нас на море, она уже об этом знала, но ничего никому не сказала. Особенно плохо то, что она скрыла это от Лары, ведь Лары больше нет с нами. Трудно было что-нибудь ей сказать. Я ведь ей не отец, и не брат, я даже не отец ни одного из ее детей, но на этом свете у нее теперь остался единственный родственник, это — я, вот она и пришла ко мне, и мне нужно ей что-нибудь сказать. Только было очень трудно это сделать, и я ничего не сказал. Я обнял ее, да, это я сделал, я крепко обнял ее, а она, прижавшись ко мне, продолжала плакать в моих объятиях. Но вот, как всегда, она уже занудила, какая она несчастная, что теперь она потеряет роль и снова сядет голой задницей на землю, как всегда. |
