Мы уходим. Для всех присутствующих мы только любопытные, которые несколько минут постояли, поглазели на чужую драму и отправились восвояси. Мы идем к нашим подстилкам, собираем вещи, оставленные на песке, и в молчании покидаем пляж. Мой мобильник сообщает о четырех звонках из дома. Действительно, уже очень поздно — около трех часов. Лара и Клаудия, наверное, беспокоятся. Я решил не звонить, все равно через пять минут буду дома и все объясню. Только вот не знаю, как мне провести эти пять минут. В голове все перемешалось, трудно разговаривать. Я слишком обозлен на мир, и у меня зарождается глухое предчувствие, что если и Карло сейчас, за эти пять минут, не заговорит, то между нами проляжет глубокая борозда. Да. Вот именно, глубокая борозда.

— Это можно себе представить, а? Какие тупые, дубоголовые болваны! — бурчит Карло, когда мы спускаемся по тропинке, вьющейся среди дюн. Я просто счастлив услышать его слова. Это значит, что и я могу заговорить. Мы можем говорить об этом и доказывать друг другу, что, в конце концов, нас это не колышет, что нам на них наплевать, что самое главное, это то, что остались живы мы, что мы братья, что мы вместе сделали то, что никто другой не смог бы сделать так просто, по щедрости душевной! И вот мы идем домой рассказать об этом людям, которые нас ждут и любят. Произнесено несколько слов, и мы уже отстранились от всего произошедшего на нужное расстояние, наш цинизм, наша ирония оправданны. И мы снова стучим шлепанцами по дороге домой, смеемся и во весь голос грязно ругаем мир — мы, взрослые мужчины, как два пацана, которыми когда-то были, когда жили вместе и когда какое-то время нас было просто не разлучить, как Станлио и Оллио.

Мы свернули на улицу, ведущую к дому, и я начал сочинять подслащенную версию событий, которую расскажу Ларе и Клаудии, в которой не упоминалось бы об эрекции и об угрозе смерти, сделаю упор не на ужасные подробности, а весело или даже цинично констатирую, что в жизни можно совершить героический поступок, как, например, спасти утопающего и не услышать спасибо, но тут возникает вопрос, поймет ли меня Клаудия. Может быть, лучше оградить ее и от этого и рассказать все проще, или еще лучше, соврать («…в один прекрасный момент мы все взялись за руки, все люди, которые в то время были на пляже, и образовали две цепочки, правда, Карло? И стали подталкивать двух парней на досках для серфинга к тонущим женщинам, и женщины смогли ухватиться за доски и…») в то же мгновение я увидел синий свет сигнальной лампы и посмотрел на Карло — он остолбенел. Мы ускоряем шаг. В конце улицы я замечаю машину скорой помощи с открытыми дверцами, она стоит рядом с нашими машинами. Я бегу к дому и, пока пробегаю последние десять метров, вижу соседей, живущих справа от нас — Бернокки, и соседей слева — Вальяни, а также Марию Грацию, уборщицу, Мак, няньку Клаудии, которая обнимает Клаудию, прижавшуюся к ней. Какое-то время я не вижу ничего, кроме этого, но и то, что я вижу, уже более чем достаточно, чтобы пробудить во мне немыслимую тревогу. Однако среди всех этих подавленных, плачущих людей я не вижу Лары. И еще я не вижу, что Лара есть, но она как раз в центре всей этой сцены, над ней, распростершейся на полу, склонился врач, и рядом стоят санитары с ненужными носилками, сверкающими на солнце, а вокруг валяются осколки белого подноса, разбившегося вдребезги, пол заляпан красными и желтыми пятнами (ветчина и дыня), а она, красивая и загорелая, неподвижно лежит в неестественной позе. Долгие секунды я это все не вижу, а потом вижу вдруг все сразу, потому что в центре всей этой сцены у меня в доме перед глазами моей дочери, моей прислуги, моих соседей и моего брата, только что подошедшего вместе со мной, машина скорой помощи, мигающая синим светом сигнальной лампы, припаркованная возле моей машины, и все остальное, все это есть.