|
Он сидит на подоконнике, а перед ним, в ряду космической экспедиции стоит иной Творимир – молодой, ничего не знающий – Творимир, у которого еще все впереди. И тот иной Творимир заметил его, и вздрогнул – только он один и заметил призрака… Дальше–дальше, сквозь время помчался он. Иные места: сначала на космической станции, затем – на живой планете.
С печалью смотрел он на самого себя: такого неуверенного, терзаемого незнанием того, что для счастья надо совсем немного – надо просто Любить. * * * Вся боль, которая только могла быть, уже осталась позади. Внешне Творимир уже не был похож на человека, но внутри он был Человеком больше, чем когда бы то ни было. И палач, и помощники его утомились, вспотели – они ждали скорого уже, прохладного вечера. И те, кто наблюдал казнь, тоже устали, да и вид того, что было приковано к столбу, вызывало лишь отвращение. И они расходились. Небо темнело, и уже разгоралась в нем первая звезда. Палач заявил: – Ну, все – кончаем. Сейчас вырву ему сердце. Один глаз Творимира еще видел, а вот обрывки волос стали совсем седыми. Разодранный рот спекся, но все же он смог его раскрыть… Палач подошел. И тогда Творимир выдохнул: – Больше не будет ни боли, ни навести. Я хочу, чтобы была только Любовь. И я не хочу, чтобы в этом мироздании кто–то страдал. Не надо никакого ада, ни для кого. Пусть все злое сгинет без следа, будто, и не было его никогда. Ни одного злого чувства, ни крапинки боли – ни сейчас, не через тысячу веков; ни даже, когда погибнет сама бесконечность. Одно сильное, ясное чувство Любви для всех. И для всех эта простая, великая радость. Для всех прощение. – и он потянулся к палачу. – Я для тебя прощение. И тебя я люблю, как брата. Спасибо, за то, что ты есть. И ты не будешь страдать. Слышишь – возрадуйся: все боли, все войны остались позади, и это навсегда, навсегда. Слышишь?.. Как же хорошо. Как же я люблю тебя, и всех, всех. И, пожалуйста, полюбите все друг друга, также как я люблю вас, и меня полюбите. Как же хорошо сейчас будет. Как же хорошо… Палач едва ли разобрал половину слов, но и то, что он услышал, заставило его вздрогнуть. А затем он исполнил то последнее, что должен был исполнить – он разодрал раскаленными клещами, почерневшую, изуродованную грудь Творимира и вырвал оттуда сердце. Из самого сердца заструился, мягко обвился вокруг рук палача серебристый стебель. Такой же стебель поднялся из груды пепла, там, где сожгли Анну и бессчетное множество иных людей. Два этих стебля устремились навстречу друг другу… А Творимир тянулся к палачу, к убийце своему, и шептал: – Любви для всех – и для тебя… Люблю, Люблю… И тогда палач преобразился. На месте его стояла Анна… * * * Ни железной платформы, ни жара, ни холода. Ни города, ни толпы, ни палача. Ни боли… Ничего этого не было, и Творимир знал, что уже никогда не вернется. Вокруг ласково вздыхало что–то безбрежное, а он стоял на коленях перед Анной. Ее, озаренный тихим лазурным светом лик, воплотил в себе все самое прекрасное, к чему стремился Человек. И Нежность, и Вечная Материнская Любовь жили в ее лике. Творимир смотрел на нее, и счастливо улыбался. А потом он спросил: – Скажи – это навсегда, или же – это только видение моего затухающего разума? Пройдет ли еще немного времени, и все погрузиться в ничто; или… Он не договорил, вздохнул. А она ему ничего не ответила.
Конец. |
