Первым признаком того, что все пошло наперекосяк, было то, что некто, сидевший в гостиной, повернулся к окну, потом посмотрел прямо на меня, и его лицо напряглось. Человек, которого я услышала на кухне, теперь стоял снаружи, он уже начал двигаться в моем направлении, сжимая массивные кулаки.

А третьим признаком было глухое, очень даже явно доносившееся до меня рычание.

— Что ты здесь делаешь?

Маркус схватил меня за плечо и повернул к себе таким способом, чтобы это было очень больно, но в то же время не оставило следов. Он очень долго учился этому — не оставлять следов — и ничем другому так больше и не научился. Я принадлежала Каллуму и была связана с ним крепче, чем даже самые преданные ему солдаты, и, сколько бы я ни жила на этом свете, Маркус всегда будет ненавидеть меня за это. Он нанесет мне любую рану, не важно, физическую или душевную, если будет уверен в том, что об этом никто не узнает.

Прошло совсем немного времени, чтобы чувство ненависти стало взаимным.

— Я спросил, что ты здесь делаешь, девочка.

У Маркуса слово девочка было оскорблением, и именно по этой причине он меня так сильно ненавидел. Если собирался кого-то воспитывать, то это должен был быть оборотень, и обязательно мужского пола.

— К-К-К-Каллум… — сказала я, притворно заикаясь, чтобы протянуть время и придумать ту отговорку, которая не даст возможности обвинить меня в преступлении.

— Каллум? — спросил Маркус. — Он что, ранен?

Хоть я и ненавидела Маркуса всем сердцем, в преданности Каллуму я ему отказать не могла. За Каллума он был готов умереть.

— Брин, Каллум ранен?

Я но пальцам одной руки могла пересчитать те случаи, когда Маркус называл меня по одному из данных мне при рождении имен, а тем более тем именем, которое я предпочитала другим. Почему-то вспомнилось, как ужасно я выглядела в туалетном зеркале — тогда, дома. Каждый вопль Эли как будто ножом был вырезан у меня на лице: глаза налиты кровью, губы искусаны, черные тени под глазами… Каждый мускул моего тела был настроен на страдание. И Маркус, ненавидевший Эли почти так же, как меня, возможно, не мог осознать того, что я могла так сильно за нее переживать. Единственным человеком, о котором мог волноваться Маркус, был Каллум, и то состояние, в котором я пребывала в настоящий момент, да еще, возможно, тот факт, что я была здесь, но ни Каллум, ни команда моих телохранителей не остановили меня, — все это Маркус мог воспринять как знак того, что случилось что-то серьезное.

Только дурак не воспользовался бы этим. Это было жестоко, это было неправильно, и это было глупо, но одно знание того, что больше, чем сейчас, он презирать меня не будет и будет очень счастлив, если Эли умрет, освобождало меня от чувства вины, которое я, возможно, могла бы испытать бы из-за того, что морочила ему голову.

— Плохо, — сказала я, позволяя пролиться слезам, которые сдерживала целый день. Маркус, почуяв правду в моих словах, не заметил, что я не сказала точно, что именно было плохо. — Может не выдержать…

— Каллум? — выдохнул Маркус. Он схватил меня обеими руками, и его пальцы впились мне в кожу с такой силой, что я почувствовала, как на ней образуются синяки. Мне пришло в голову, что я не смогла объявить состояние Каллума смертельно опасным, потому что Каллум был единственным, кто защищал меня от Маркуса, даже сейчас. — Да что с тобой? Говори! Каллуму плохо?

— Да, Каллуму плохо, — сказала я, думая о том, как плохо все то, что я делаю, а также о том, что Каллум любил Эли так же, как любила ее я. — Ему действительно плохо, Маркус.

— Где?

— У нас дома…

И тут — раз! — и в одно мгновение Маркус исчез.