Увлёкшись, Толстой с удовольствием рассказывал Чухнину, как трудно, даже с царской поддержкой, сдвигалось дело и как он радовался, когда каждый приход начал обрастать школами, где учили не столько грамоте и слову Божьему, сколько наукам, необходимым для страны, идущей в новый ХХ век – математике, физике, логике, химии… Преподавателями помог студенческий ДОСАФ. Приглашенные заводские мастеровые в приходских мастерских обучали навыкам плотника, столяра, слесаря, механика, гальванёра. Вслед за детьми в эти импровизированные ремесленные училища потянулись их родители, желавшие приобрести новую специальность или хотя бы не отстать от собственных детей.

Предметом особой гордости Льва Николаевича были монастыри нового строя. Устав он писал вместе с государем. Творили не с чистого листа, а восстанавливали по крупицам первоначальный замысел Сергия Радонежского – монастырь, в основу которого положено “умное делание”, как говорил сам Преподобный. Что значит “умное делание” в новых исторических условиях – определял император. Толстой взвалил на себя духовную составляющую, написав целый “Моральный кодекс”, а затем по-гоголевски спалив его в печи, ибо получился пересказ Нагорной проповеди, да ещё под лозунгом Liberté, Égalité, Fraternité.

– С духовными заветами повременим, – вздохнул Толстой, ища глазами поддержки у Чухнина, – главная цель– практическая полезность для общества, объединение не тех, кто желает уйти от суеты сует, а тех, кому мирская жизнь мешает полностью и до конца отдаться любимому делу – наукам, исследованиям и совершенно практической деятельности, посвященной в первую очередь обороноспособности государства.

Работа на военное ведомство стала камнем преткновения, чуть не поссорившим Толстого с императором.

Возмущённому писателю, вопрошающему, как же совместить служение Богу с изобретением и производством оружия, император показал оружейные клейма орудийного двора Троице-Сергиевой лавры и других монастырей, бывших в свое время лидерами оружейного дела Европы и напомнил про монахов, с оружием в руках сражавшихся против польских и шведских интервентов. Потрогав своей рукой выбитые на пищалях и пушках монастырские знаки, полистав архивные материалы, еще раз переосмыслив значение церкви в жизни православного человека во времена Преподобного Сергия, писатель оценил достояние предков, проникся, и уже сам азартно организовывал “монастырские” конструкторские бюро, проверял условия работы специалистов, мотался по гарнизонам и крепостям, наблюдая, как внедряются инвенции.

Слушая рассказ, Чухнин удивлялся работоспособности писателя. Это на восьмом-то десятке! Адмирал понимал, что увлекающийся и порывистый Лев Николаевич видел в своих монастырях возврат к самой сути православной веры, а императора, как прагматичного политика, интересовал созидательный труд и оптимальные условия для него. Главным достоинством монастырей была именно их отрезанность от внешнего мира, что обеспечивало минимально необходимые условия соблюдения секретности ведущихся разработок. Скорее всего, понимал это и Толстой, хотя его коробило от утилитарности такого подхода. Но конструкторы работали, опытные производства разворачивались. Оставалось только найти человека, который может обеспечить режимность и безопасность. Лев Николаевич с удовольствием рассказал, как он получил помощь, откуда не ждал – от человека, так легкомысленно отпущенного им на свободу и в тот же день скрывшегося в неизвестном направлении.

– Дзержинские никогда от работы и ответственности не бегали! – с вызовом глядя в глаза Толстому заявил революционный шляхтич, – давать образование и надежду детям трудящихся и защищать Отечество меня учить не надо!

После встречи с императором оказалось – надо.