– Голос? Последний раз ты слышал его в сорок девятом году. Помнишь?

– Нет, – медленно ответил Смит.

– Нет?! Неужели не осталось даже отдаленных воспоминаний? Ничего?

– Извините, но я не понимаю, о чем вы.

– О смерти, Смит, только о смерти. О моей... и твоей тоже.

Смит сильнее сжал колени руками.

– А не помнишь ли ты, что ты делал седьмого июня сорок девятого года?

– Конечно, нет. Кто же это может помнить?

– Я. Я запомнил каждую мелочь. Ведь именно этот день был днем моей смерти.

Смит промолчал. Перед ним был явно сумасшедший. Одна за другой в голове Смита стремительно проносились мысли: может, появится какая нибудь машина? Но остановится ли она? Впрочем, по этой дороге мало кто ездит.

– В тот день я умер, – продолжал голос. – И это ты убил меня. А теперь, Харолд Смит, посмей повторить, что ты не помнишь тот день.

– Но я действительно не помню, – медленно проговорил Смит. – Боюсь, вы меня с кем то перепутали.

– Лжец!

– Я же сказал, что не помню, – ровным голосом повторил Харолд Смит.

Он знал, что когда имеешь дело с неуравновешенными людьми, лучше говорить спокойно. И еще Смиту было известно, что таким типам лучше не противоречить, но он с детства отличался упрямством. Он не станет терпеть бред какого то безумца, лишь бы его ублажить.

Послышалось стрекотание маленького моторчика, и скрипучий голос зазвучал ближе. Тут до Смита дошло, что его собеседник сидит в инвалидном кресле, и он вспомнил, что заметил на заднем стекле фургона знак: “За рулем инвалид”.

– Так, значит, не помнишь?

В голосе звучала горечь, если не сказать – грусть.

– Не помню, – холодно подтвердил Смит и тут же услышал новый звук.

Это было тихое стрекотание, словно приглушенный звук бормашины. Звук заставил Смита содрогнуться: он с детства ненавидел ходить к зубному врачу.

И в этот момент с глаз Смита сняли повязку. Он заморгал.

Лицо человека в инвалидном кресле было таким же высохшим, как и его голос. Оно напоминало выцветшую скорлупу грецкого ореха, всю изрезанную впадинами и морщинами. На лице выделялись лишь черные пронзительные глаза и тонкий рот с бескровными губами, все остальное было мертво, давно мертво. Зубы приобрели коричневый оттенок, из десен торчали съеденные корешки.

– Мне не знакомо ваше лицо, – сказал Смит, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее. От страха у него перехватило дыхание, сердце готово было выскочить из груди.

Лицо незнакомца исказила гримаса бешенства. – Сейчас и родная мать не узнала бы меня! – пророкотал он, опуская на ручку кресла сухой кулак. В другой руке Смит увидел сорванную с его глаз повязку.

Впрочем, это была не рука, а трехпалая клешня из нержавеющей стали. В ней была зажата повязка. В складках смятой ткани Смит заметил черно белую эмблему. С тихим стрекотом бормашины клешня разжалась, и повязка упала Смиту на колени. Он узнал фашистскую свастику и судорожно сглотнул. Он участвовал в той войне, но это было столько лет назад...

– Ты тоже изменился, Харолд Смит, – произнес старик уже спокойнее. – Я тебя тоже не узнаю.

Железная клешня с шумом закрылась, пальцы с тремя суставами сложились в неправильной формы кулак.

– Современная наука, – прокомментировал старик. – Этот протез мне сделали в восемьдесят третьем. А управляют им электроды, вшитые в плечо. Действует почти как настоящая рука. До этого у меня был крюк, а до крюка – черный пластиковый колпачок на запястье.

Старик был так близко от Смита, что тот ощущал его дыхание. Изо рта пахло тухлой рыбой, словно у старика сгнили все внутренности.

– Это все пожар.