И здесь он впервые поднял на нее глаза, и она смогла прочесть в них только страх.

- У них своя жизнь, Кланя, не маленькие, а нам с тобой свое бы дожить.

Поднимаясь, Михей искал ее взгляда, но Клавдия смотрела сквозь него, в пространство, и в том, что она говорила при этом, заключался какой-то заранее и давно уготованный для него смысл. Михей понял: перед ним определялся выбор, и другого ему не приходилось. Бессилие душило его, но право ожидания было на ее стороне. Он заметался по горнице:

- Я не к ним - к тебе шел, думал, не забыла.

- Не забыла, Михей, ничего не забыла, так ведь и они помнят.

Убегая от ее слов, он почти кричал:

- Что помнят! Что им помнить!

- Всё.

Впервые за вечер жестокое слово было брошено Клавдией, но оно, и Михей это понял сразу, определило раз и навсегда отныне степень их взаимоотношений. И он сдался.

- Клавдия, - уже просил, вымаливал Михей, - не надо! Не снесу я! Ведь я жизнь прожил. И какую! Приснись она лысому, ведь он вот с такой копной проснется, только она у него век дыбом стоять будет. Всю жизнь в крике и на людях. Хватит! Не хочу больше. Стиснуться хочу, сжаться, затихнуть, как мышь в своей норе. Пускай свет колгочет. Я свое отколготал. Не хочу больше. Не хочу, Кланя-я-я!

- Да разве, Михей, это от нашего с тобой хотения зависимо? Жмись не жмись, все одно видно.

За разговорами Клавдия бесшумно и споро собирала на стол, и ловкие, совсем еще и не старые руки ее с таким хозяйским изяществом плавали, парили над столом, что Михей, любуясь ею исподтишка, не выдержал наконец:

- С твоими, Кланя, руками на пиянине...

Клавдия отмахнулась:

- На погост пора...

- Дом продадим, уедем в медвежий угол ото всех, станем век доживать. На жизнь нам хватит, я не зря ведь по лесам скитался: запас есть, и в руках ремесло.

- Садись... Куда хочешь, хоть на край, а хоть и дальше, только сначала дети. - Она села, подперла ладонью подбородок и подвела итог разговору: - Пей.

После второй Клавдия подступилась к нему:

- Сказки по душе, Михей, с грехом пришел?

И по тому, как он подобрался весь сразу, сжался, а в глубоко и резко посаженных глазах его вспыхнула, тут же погаснув, жесткая искра, она и без слов, наверное, поняла, что не ошиблась, потому что спросила:

- И тяжек грех?

Михей ответил, ответил нехотя и кратко:

- Тяжек, Кланя.

- Детям знать надо.

И здесь он не выдержал взятый было тон, вскочил, бросился вниз лицом на сундук.

- Кланя, пожалей хоть ты меня, или я мало мук принял? И зачем мои грехи детям? Тебе - как на духу, а им зачем? За-че-е-ем!

- Не можешь - я скажу.

- Что же ты со мной делаешь. Кланя-я!

- Пусть все наперед знают, чтобы потом с меня спросу не было.

И здесь снова прорвало в нем на короткое мгновение прошлого Михея:

- А, спросу боишься!

Но Михей тут же погас и с убийственной для себя отчетливостью понял, что ему теперь никогда не одолеть, что перед ним уже не та Кланя, одного взгляда на которую хватало, чтобы она смолкала и стушевывалась, и что - в чем он сам себе боялся сейчас признаться - отныне ему уготовано занять в доме Клавдино в прошлом место. Появилась во всем ее облике - и в слове, в движении, во взгляде - та определяющая духовный характер сила, то не передаваемое описанием выражение, которое сразу же заставляет окружающих невольно и с доверием отдать себя во власть этой силы. И хотя будущее с такой Клавдией не было заманчивым для Михея, ему стало одновременно и горько и приятно от сознания того, что это его Кланя, его законная, венчанная жена.

А Клавдия тем временем спокойно и, словно малому ребенку, со снисходительным старанием втолковывала ему:

- Не за себя, за тебя боюсь. За себя я тебе на сто годов вперед все грехи отпустила.