- Курнуть е?

- Ты кто?

- Не видал?

- Ты откуда?

Тот мастерски сплюнул сквозь зубы на воду и неопределенно кивнул куда-то в сторону берега.

- А ты?

- Я тоже.

- Врешь! - Цыганенок так и лучился весь доброжелательной догадливостью. От матки мотаешь.

При этом артист смотрел на него с таким пониманием и прямотой, что Михейка, почувствовав в нем опытного и верного союзника, не выдержал, сдался:

- Почем знаешь?

- По клифту.

- Чего-чего?

- Маткин клифт. И колеса маткины. И чистый ты.

И уже спустя полчаса они знали друг о друге все, что могло понадобиться им для путешествия вдвоем, хотя бы на край света. Итог разговору подвел бывалый потомок бродяжьего племени:

- Куда хочешь?

- Не знаю... Как ты...

- В Батум хочешь? Хороший город. Тепло там. Сытно. Вон "Пирогов" гудок давал.

Михейка безропотно согласился: Батум так Батум. Опыт и отвага товарища придавали ему решительности.

Тайными, одному ему ведомыми лазами провел цыганенок друга прямо на пассажирский причал, где, грузно покачиваясь на волне, маялся под загрузкой трехтрубный извозчик.

В многолюдной толчее и суматохе никто не обратил внимания на двух пацанов, мало чем отличавшихся от толпы тех лет, толпы, в какой сквозил тогда острый и горький привкус карболки.

Борт парохода соблазнительно колебался вровень с торцом причала: один шаг - и ты уже в другом море, за тридевять земель от всего, что связывает еще тебя с домом, с вечными попреками и подзатыльниками, со скукой буден и ненавистной арифметикой Березанской.

Улучив момент и прыгнув первым, цыганенок облегченно позвал:

- Давай!

В тугом утреннем воздухе гудок прозвучал глухо и надсадно. Темные глаза, заполняясь тревогой, жалобно звали его туда, на заманчивый борт, обещая жизнь, полную самых радужных событий и приключений.

- Второй уже!

Труба добавила два коротких.

- Давай! Хочешь руку?

С грохотом поползли на палубу сходни. Цыганенок плакал от гнева и обиды:

- Пижон с Дерибасовской!

Третий и последний гудок вобрал в себя многоречивое цыганское ругательство, из которого наступившей затем тишине досталось лишь:

- ...о-ор-р-а!

И в тот момент, когда борт, колыхаясь, отлип от причала и пустота между ними стала явственней, Михей было решился, прыгнул, но мгновение страха перед тем, что будет после хоть призрачной, но все же прочности его существования на земле до сих пор, оборвало внезапный порыв. И он с завистью, но в то же время с облегчением глядел вслед уплывающей у него прямо из-под ног мечте, которой уже никогда в его жизни не суждено будет сбыться.

Вспомни об этом, Михей Савельевич, вспомни!

VIII

Сумерки тихо наплывали из окон, незаметно сбиваясь в углах в крутую темень. В эту пору обычно у Клавдии и кончался день с его хлопотностью и заботами. И она садилась за стол, сложив перед собой усталые руки, и так бездумно просиживала до ночи. Но с возвращением Михея покой ушел из ее сердца, и, каждый вечер садясь по обыкновению за стол, Клавдия уже не могла отдаться покойному ощущению оконченного дела. Думы, отступающие в дневной суете, сразу же затевали в душе ее вихревой хоровод долгих обжигающих вопросов: как ей быть дальше? Что делать? Каким еще манером подойти к детям, чтобы вырвать у них желанное ею слово?

До сих пор Клавдия жила в гордой уверенности, что все возведенное ею за одинокие годы - семья, дом, добрая молва о себе, - все это крепко и заполненно, как не тронутое червоточиной дерево: всякий корень при деле и всякая ветка на месте.