— Извините, — сломался я. — Он был ко мне так добр, я так к нему привязался. Не забывайте, мы ведь с ним были одного круга.

— Я и правда забыл, — ответил Теобальд, обрадовавшись моему изменившемуся тону, — и я прошу меня извинить за это. Тише! Несут. Я должен выпить, прежде чем мы отправимся, и вам советую.

На этот раз он не делал вид, что не пьет, и хватанул чего-то покрепче. Похоже, и я выпил что-то чересчур крепкое, потому что почти целый час после этого воспринимал все как сквозь какую-то милосердную дымку, хотя события были одними из самых печальных за всю мою жизнь. Я плохо соображал, что делаю. Помню, что оказался в экипаже и все удивлялся, почему он так медленно едет, а потом вдруг вспомнил, что случилось. Своим заторможенным состоянием, боюсь, я был больше обязан самому событию, чем выпивке. Мое следующее воспоминание: я заглядываю в открытую могилу, в страшном волнении стараясь собственными глазами прочесть имя. Конечно, это не было настоящее имя моего друга — это было имя, под которым он жил последние месяцы.

Я был оглушен чувством непостижимой утраты и не отрывал глаз от того, что заставляло меня постепенно осознавать случившееся, когда вдруг почувствовал шорох — и мимо меня пронесли ворох оранжерейных цветов, как огромные хлопья снега засыпавших то, от чего я не мог отвести взгляд. Я поднял глаза — рядом со мной стояла величественная фигура в глубоком трауре. Лицо было тщательно закрыто густой вуалью, но я стоял слишком близко, чтобы не узнать великолепную красавицу, известную миру под именем Жак Сайар. Я не испытывал к ней никакого сочувствия, наоборот — я весь кипел в смутной уверенности, что она каким-то образом виновата в этой смерти. Она была единственной женщиной, присутствовавшей на похоронах, и ее цветы были единственными цветами.

Печальная церемония закончилась, и Жак Сайар отбыла в карете, явно специально нанятой по этому случаю. Я наблюдал, как она отъехала, и тут заметил, что мой собственный извозчик в густом тумане подает мне знаки, и вспомнил, что я просил его меня подождать. Я уходил последним и уже повернулся спиной к могильщикам, исполнявшим последний долг, как почувствовал легкое прикосновение чьей-то твердой руки у себя на плече.

— Не хочу устраивать сцену на кладбище, — услышал я довольно приятный доверительный шепот. — Будьте добры, проследуйте в свой кеб и без шума отъезжайте.

— Да кто вы такой? — воскликнул я.

Теперь я вспомнил, что видел во время похорон какого-то человека, который маячил вокруг и которого я про себя принял за распорядителя от похоронного бюро. Он и правда так выглядел, и я был уверен, что это именно распорядитель.

— Мое имя вам ничего не скажет, но вы догадаетесь, откуда я, когда я скажу вам, что у меня в кармане ордер на ваш арест.

Вы можете не поверить, но я торжественно заявляю, что вряд ли испытывал когда-либо еще такое неистовое удовлетворение. Это был какой-то новый стимул, который поможет мне пережить мое горе, по крайней мере не будет невыносимо одинокого возвращения в уютный дом в Хэме. Как будто мне отрезали руку или ногу или кто-то так сильно ударил меня по лицу, что заставил забыть об ужасной потере. Не сказав ни слова, я влез в кеб, мой преследователь — за мной; перед тем как занять место, он сказал извозчику, куда ехать. Единственное, что я расслышал, было слово «станция», и я только подумал: неужели снова «Боу-Стрит»? Последовавшие за этим слова моего спутника, скорее, тон, которым он их произнес, совсем лишили меня способности спокойно анализировать обстановку.

— Мистер Мэтьюрин! — сказал он. — Кто бы мог подумать, мистер Мэтьюрин!

— Ну и что? — спросил я.

— Вы думаете, мы не знаем, кто он такой?

— Ну и кто он? — вызывающе напирал я.